|
Впрочем, "советскость" отступает перед "белорусскостью". Вспомним фразу из письма о коллаборационисте: "почему такая сволочь называет себя белоруссом?" (96). О чем она свидетельствует? О том, что именно "белорусское" кажется автору идеальным. (То же следует из фрагмента, где "цивилизованная" белорусская деревня противопоставляется недоброжелательной и неухоженной российской глубинке). Значит, "наше" по-прежнему понимается как позитивное, лучшее, а "не наше" (хоть, казалось бы, и тоже "свое", советское) – как худшее. Так через пласты господствующей идеологии неосознанно пробиваются латентное, скрытое даже от самого автора исконное содержание культуры и мышления. С этой точки зрения особенно примечательно то, что автор нигде, кроме как в наименованиях официальных учреждений (Союз советских писателей) или наград (Герой Советского Союза), не использует термина "советский". Этнический миф Этнический миф, как уже отмечалось, основан на универсальной структуре "рай первозданный – рай потерянный – рай обретенный". Она реализуется в "мифе о золотом веке", в "мифе о борьбе со злом" и в эсхатологическом мифе. Рай первозданный. В письмах прослеживается связь с традиционными этническими представлениями. Образ "рая первозданного" вполне соответсвует фольклорному: своя земля, мирный труд, отсутствие угнетения и равенство. Разумеется, эти компоненты "золотого века" скорректированы в соответствии с установками Модерна, советской культуры и принадлежности к интеллигенции. Особенно показательно отношение к земле. Она понимается уже не как локальный участок территории, на котором проходит жизнь человека, но как "Родина" ("бацькаўшчына"): а значит, речь идет уже о местной, "тутэйшай", а о целостной этнокультурной идентичности. В крестьянском самосознании земля – и экономический капитал, и основа самоидентификации: "Чалавечку, чый гэта двор / Гэта, пане, мой чорны вол! / Да я пытаюся, чый гэта паліварак? Гэта, пане, мая саха і падпалак!" [140, с.91]. Однако она ограничивается двором и "палiваркам", т.е. конкретным клочком территории и землей, на которой работает крестьянин. В самосознании интеллигента понятие земли теряет "вещественную" конкретность, наливается символическим смыслом и расширяется: "наша земля", "родная земля" понимается тождественно "Беларуси". Рай потерянный. Причина утраты "рая", как и в сказках, связывается с происками врагов (в сказках чаще – панов). В целом образ "рая потерянного" вполне соответствует традиционному представлению о бесправной жизни угнетенного народа. В этой точке взгляды крестьянина XIX вв. и советского интеллигента сходятся. Совпадают они в точке идеала – освобождения от гнета (в первом случае панов, во втором – фашистов). Однако способ обретения рая в письмах и сказках разный: вместо крестьянских моделей косвенных действий ("окольности") и "пути доброй мысли" он заключается в открытой борьбе – военной и/или идеологической. Впрочем, идеологическая борьба выстраивается по тому же фольклорному, народному образцу: "я стараюсь найти в своих листовках такую форму, сравнения, близкие к быту и жизни крестьянина, поговорки, чтобы все это более западало в память, доходило" (236); "… надо это решать средствами народной песни" (101); "Девушки! Несите песню по всей земле. Пусть она будит народ, как когда-то в далеком прошлом ходили по нашей земле лирники с песней-призывом, и песня звала людей на осознание своего достоинства, своих прав (113)". Разумеется, отождествлять тексты стихов и листовок с текстами фольклора не стоит: это разные жанры, имеющие различные цели, задачи, способы выражения и т.д. Потому речь идет не о едином стиле мышления крестьянства и интеллигенции, а о стилизации со стороны интеллигенции: пример – мифический образ лирников, зовущих к осознанию своих прав. Здесь налицо несовпадение крестьянских и интеллигентских воззрений: реальный крестьянин понимает угнетение не в правовом, а в моральном или в философском контексте: "Бог так даў, што ні горы, ні лес, ні людзі не роўныя. Яны і цяпер не роўныя і ніколі не параўняюцца" [190, с. 64]. Словом, интеллигент конструирует новый, качественно иной взгляд на мир, вуалируя его старой, фольклорной формой, и сам не замечает, что смыслы-то разные. — 238 —
|