|
Рисунок. Семья белорусских горожан, 1936 г. – Жаночы касцюм, с. 142 (вторая стр. вкладыша). Женщина-друг. В фольклоре этот образ прослеживается редко. В письмах же одна из главных функций женщины – функция друга, единомышленника: "я теперь с благодарностью вспоминаю, как ты поднималась надо мной, как более сильный и выносливый характер и душа, подчиняла чему-то высшему, и с трудом подымался, а поднявшись, радовался и думал о тебе только хорошее, понимая, что это только благодаря тебе (1937 год!). Сейчас я чувствую, что ты и в этом испытании – герой, а я посторонний наблюдатель" (51); "Ты – героиня была и будешь. Я это знаю!" (56). Тем самым новый образ "женщины-друга" связывается с традиционным образом "женщины-родины", принимающей на свои плечи самые тяжелые испытания. При сравнении со сказками собенно примечателен последний аспект: ведь во многих текстах (наиболее афористический пример – сказка "Як Хрыстос вучыў людзей") женщина предстает как слабое, неспособное к полноценному труду существо: "От і цепер жанчына працуе ад ранку аж да поўначы, але яе работы ніхто не бачыць. Заўжды яна бярэцца не за свае дзело, а наробіць, бы кот наплачэ" [189, с. 106]. В письмах представлен противоположный взгляд на женский труд: "Виноват за то, что ты всегда в десять раз больше страдала, терпела, чем я. Терпишь и сейчас больше, работаешь больше, бьешься, как рыба об лед, чтобы продержаться, вытерпеть, выстоять тяжелую годину" (45). Можно объяснить перемену в воззрениях на женщину и личной позицией автора, и спецификой военного времени, но наиболее верным представляется иное толкование. С одной стороны, в изменении образа женщины и появлении в нем новых граней (например, женско-мужских отношений, основанных на дружбе и родстве душ) сыграла свою роль широко декларируемая в СССР идея гендерного равноправия; с другой стороны (и это воздействие более весомо) – свойственная классической литературе характеристика женщины как существа, возвышенного, чуткого, духовно сильного. А белорусский интеллигент знает и любит классическую литературу, что нередко отпечатывается на его манере письма: "Это мои чувства к тебе, мои мысли о тебе, воспоминания – все лучшее, все самое возвышенное и чистое, чем я живу, как думающий и мыслящий человек... Я тебя знаю, родная моя, как бы тебе физически тяжело не было сейчас, ты нуждаешься в этих минутах хорошего и чистого откровения между нами, как нуждаюсь и я. Когда мы были с тобой вместе, то, о чем я так теперь часто пишу тебе, тонуло, терялось в будничной жизни. Но разве мы не стремились и тогда к этому духовному откровению? Эти минуты были. Мы их не называли словами, но они определялись чувствами" (51). — 227 —
|