Семинары книга 20. Еще

Это, однако, дает повод к путанице, поскольку любяще­му всей душой, ате, трудно удержаться от мысли, будто что ему надо делать, общеизвестно. Почему Аристотель кладет в основу своего Бога неподвижную сферу, на благо которой каждый из нас должен стремиться к благу своему собствен­ному? Потому что сфера эта, якобы, свое благо знает. Вот то, без чего введенный научным дискурсом изъян вынуждает нас обойтись.

Знать почему никакой нужды нет. В знании, от которого изначально отправляется Аристотель, мы более не нужда­емся. Чтобы объяснить эффекты гравитации, нам ни к чему вменять камню знание места, куда он должен упасть. Вменяя животному душу, мы делаем знание актом тела по преиму­ществу — Аристотель, как видите, был недалек от истины, с той лишь оговоркой, что тело у него создано для активнос­ти, evepyeia, а энтелехия этого тела пребывает в субстанции, которую он именует душой.

Анализ дает лишний повод к этой путанице, восстанав­ливая в своих правах конечную причину, позволяя нам го­ворить, что реальность, во всяком случае, в отношении го­ворящего существа, именно такова, то есть фантазматична. Есть ли в этом нечто такое, что может, так или иначе, при­мириться с научным дискурсом?

Существует, согласно аналитическому дискурсу, живот­ное, которое обнаруживает в себе дар речи и, обитая в оз­начающем, оказывается его субъектом. С этого момента все

105

Жак Лакан

Ещё: глава VII

разыгрывается для него на уровне фантазма, но фантазма, прекрасно поддающегося разложению, демонстрирующе­го, что, действуя, он знает об этом гораздо больше, чем ду­мает. Но космологию, даже в самых общих чертах, на этом выстроить не удастся.

Все дело в вечной двусмысленности термина бессозна­тельное. Существование бессознательного предполагается, само собой, тем, что где-то в говорящем существе имеется нечто такое, что знает больше о нем, чем он сам, но подоб­ная модель мира, конечно же, неприемлема. Психоанализ, обязанный своей возможностью дискурсу науки, не явля­ется космологией, хотя достаточно человеку увидеть сон, чтобы предстал ему весь хлам, вся свалка, в которой ему предстоит разобраться, что, разумеется, и делает его душой — притом, если кто-то души в нем не чает, душой любимой.

Женщина может любить в мужчине, как я сказал, лишь его способность взглянуть в лицо знанию — знанию, кото­рое одушевляет его любовью (dont il ате). Но в отношении знания, которое наделяет его бытием (dont il est), дело об­стоит не так просто, ибо существует нечто такое, что мы зо­вем наслаждением и о чем невозможно сказать, может ли женщина сказать о нем что-нибудь — может ли она, именно, сказать о нем то, что знает.