Мечтание и интерпретация

Я понял замечание пациента отчасти как отражение его идентификации с садистским родительским использованием “инсайта” и как проективную идентификацию, в которой он вызвал у меня ощущения смущения, обнажения и кас­трированности. Не менее важно и то, что интерпретация пациента казалась мне попыткой вновь оживить анализ, пробудив (создав) во мне ощущение, как можно испортить речь, сделав ее не только бесполезной, но и разрушительной. В этом случае мои собственные интерпретации вначале не показались мне садистскими. Они казались имитацией анализа, потому что отражали тот факт, что я эмоционально не присутствовал, а лишь имитировал это, используя язык формул. Позже в процессе анализа я оценил то, как мое бегство в “игру в анализ” (отразившееся в употреблении языковых формул) представляло собой бессознательную идентификацию с садистским/самозащитным способом, которым пациент мучил своих родителей в детстве и продолжал мучить свои внутренние родительские объекты (укрывая себя от них). Имитируя связь с ними, он мог (в бессознательной фантазии) стать невидимым и недоступным и вы­звать у них бессильную ярость. В этом анализе я невольно участвовал в бессо­знательной интерсубъективной конструкции (“аналитическом третьем”), в которой я переживал и вел себя (например, употреблял языковые формулы) так, что это соответствовало недоступному/мучающему/самозащитному аспекту внутренних объектных отношений пациента.

Мертвый язык (например, стереотипный, клишированный, слишком напыщенный, авторитарный язык) обычно отражает тот факт, что аналитику в тот момент нечего сказать анализируемому собственным голосом, своими словами. Независимо от того, является ли источником проблемы аналитика его догматическая привязанность к определенной аналитической школе или она отражает его неосознанное участие в драме переноса-противопереноса, как в только что представленном клиническом примере, — в любом случае это выглядит так, как будто у аналитика не хватает собственного ума, чтобы создать мысль и породить язык, отличающийся многообразием возможных смыслов. Создание языка, на котором можно было бы говорить своим голосом само по себе является актом свободы, представляющей собой необходимое условие для аналитического сеттинга, в котором могут произойти психологические изменения: “Эту борьбу за словесное сознание в искусстве не следует прекращать. Это важнейшая часть жизни. Это не просто приложение теории. Это страстная борьба за сознательное бытие” (Lawrence 1991). Я полагаю, что аналитик должен активно бороться с языком в попытке породить свои собственные мысли, свои фразы и свой голос, которым он мог бы их высказывать. Борьба за передачу собственного переживания собственными словами, своим голосом — это важнейшая часть того, что составляет жизнь в аналитических отношениях.