В зеркале философии

Но безоговорочно согласиться с их трактовкой нрав­ственности как-то не тянет. С их точки зрения, нрав­ственный образ человечества оказывается гипоста­зированным, раздутым образом обособленной индивидуальности. Самоопределение оборачивается в этом случае самочинностью: “что хочу — то ворочу”. Этот тезис весьма ненадежен, чтобы из него выводить облик планетарной морали. Он предполагает, что мо­рализирующий индивид как бы строит человечество по образу "и подобию своему. И если Людовик XIV горделиво заявлял: “Государство — это я”, то инди­вид, настроенный на волну экзистенциалистской эти­ки, опирается на весьма зыбкий нравственный устой, утверждая: “Человечество — это я”. И беда в том, что “Я” экзистенциального моралиста — чаще всего это “Я” современного западного интеллектуала, смя­тенного, испытывающего страх перед жесткой действи­тельностью. И нравственный облик человечества как слепок с него выглядит достаточно неприглядно, не внушает желания на него ориентироваться.

Другой вариант — это тот, при котором источни­ком нравственности полагается нечто “внеположенное” человечеству, будь то Божество, “абсолютный разум”, “космический порядок” или что-то в том же духе. Так, например, в католической (Томистской) тради­ции исходным основанием рассмотрения моральных проблем выступает утверждение о том, что мораль имеет не культурно-исторический, а абсолютный ха­рактер. Нормативность морали носит всечеловеческий характер в силу того, что моральные абсолюты укоре­нены в Боге, заданы свыше. Эти абсолюты отличны от бытующих нравов, тех, которые фактически нали­чествуют. Моральные авторитеты человечества, пра­ведно живущие, — это те, кто дотягивается (или все­мерно пытается достичь) до высших требований морали. При таком видении мы склоняем голову пе­ред великолепным обликом абсолютной морали, но вынуждены с разочарованием развести руками. Идеа­лизированная, высшая мораль “в себе” и “для себя” прекрасна. Но, увы, она не исполняется.

Не надо прибегать к данным шаткой моральной ста­тистики для того, чтобы увидеть, что в нынешнем мире праведников явно меньше, чем грешников. В сравнении с рафинированной (и достойной уважения) идеализированной картиной религиозных моральных тезисов реальная нравственная практика явно проиг­рывает. И когда через призму суровых требований ре­лигиозной морали смотришь на то, как выглядит ре­альный нравственный портрет человечества, то восторга не испытываешь. И если бы это было только в наши дни. Вспомним речения пушкинского персо­нажа Старца Варлаама: “Плохо сыне, плохо! Ныне христиане стали скупы; деньгу любят, деньгу прячут. Мало богу дают. Прийде грех велий на языцы зем­ные. Все пустились в торги, в мытарства: думают о мирском богатстве, не о спасении души... Ох плохо, знать пришли последние времена...”. Мда...а. А если бы Александр Сергеевич Пушкин взглянул бы на наши Дни, на современные нравы? Какие бы пронзитель­ные слова он вложил бы в речи своих драматических героев.