Тошнота

из цельного куска. В нем семьдесят персонажей -- каждый величиной с мою

ладонь, не считая двух лошадей, запряженных в карету императора. А их лица,

мсье, лица, выточенные пилочкой, -- у каждого свое выражение, как живые.

Простите, мсье, но я позволю себе заметить, что это произведение стоит

посмотреть.

Я не намерен ничего обещать.

-- Мне просто хотелось еще раз поглядеть на некоторые холсты Бордюрена.

Самоучка внезапно грустнеет.

-- Портреты, что висят в большом зале? -- переспрашивает он с жалкой

улыбкой. -- Я ничего не понимаю в живописи, мсье. Конечно, я сознаю, что

Бордюрен великий художник, что он владеет кистью, что у него -- как это

говорится? -- наметанный глаз, но наслаждения, мсье, эстетического

наслаждения я не получаю.

-- Ну вот, а я равнодушен к скульптуре, -- говорю я сочувственно.

-- Ах, мсье, увы, я также. И к музыке, и к балету. А ведь я не такой уж

необразованный человек. Не могу понять, в чем дело: я видел молодых людей,

которые не знали и половины того, что знаю я, а видно было, что, стоя перед

картиной, они испытывают наслаждение.

-- Наверно, притворялись, -- говорю я, чтобы его утешить.

-- Может быть... Меня удручает, -- говорит он после недолгого раздумья,

-- не столько то, что я лишен известного рода удовольствия, сколько то, что

целая область человеческой деятельности остается мне чуждой... Ведь я

человек, а картины тоже писали люди...

-- Мсье, -- заявляет он вдруг изменившимся голосом, -- однажды я

отважился подумать, что красота -- всего лишь вопрос вкуса. Разве каждая

эпоха не устанавливала для нее свои каноны? Вы позволите, мсье?

Я с удивлением вижу, как он извлекает из своего кармана записную книжку

в черном кожаном переплете. И начинает ее перелистывать. В книжице много

чистых страниц, но изредка попадаются строчки, написанные красными

чернилами. Самоучка стал бледен как мел.