|
-- Дайте мне колбасу, -- говорю я официантке. Самоучка выхватывает у меня карточку. -- Разве нет ничего получше? Например, улитки по-бургундски? -- Я не люблю улиток. -- А! Может, тогда устрицы? -- За них доплата четыре франка, -- говорит официантка. -- Хорошо, тогда, пожалуйста, устрицы, мадемуазель, а мне редиску. -- И, краснея, поясняет мне: -- Я очень люблю редиску. Я тоже. -- А что еще? -- спрашивает он. Я проглядываю список мясных блюд. Я бы не отказался от тушеной говядины. Но я заранее знаю, что мне достанется цыпленок по-охотничьи -- единственное блюдо, за которое надо доплачивать. -- Цыпленок по-охотничьи для мсье, а мне тушеное мясо, мадемуазель. Он перевертывает меню -- список вин на обороте. -- Выпьем вина, -- объявляет он не без торжественности в голосе. -- Ишь ты, -- говорит официантка. -- Гуляете сегодня? Вы же никогда не пьете. -- Стаканчик вина при случае мне только на пользу. Пожалуйста, мадемуазель, кувшин розового анжуйского. Самоучка откладывает меню в сторону, разламывает свою порцию хлеба на мелкие кусочки и протирает салфеткой свой прибор. Потом бросает взгляд на седого человека, читающего газету. -- Обычно, -- говорит он мне с улыбкой, -- я прихожу сюда с книгой. Хотя врач мне это не советует: за чтением глотают слишком быстро, не разжевывая. Но у меня желудок луженый, могу переварить все что угодно. Зимой 1917 года, когда я был в плену, нас кормили так скверно, что все болели. Я, конечно, тоже как все сказался больным, но на самом деле чувствовал себя превосходно. Он был военнопленным... И ни разу об этом не упоминал. Я не могу опомниться: я представляю его себе только в образе самоучки. -- Где вы были в плену? Он не отвечает. Он отложил в сторону вилку и устремил на меня какой-то — 127 —
|