|
хоть ты и ценишь эту проблематику, но понять ее ты неспособен, так как вкусы твоей мысли слишком архаичны, и мир Кафки—не по твоей мысли, настоянной в тепличных тревогах доброго диккенсовского мира- Гуссерлю, соверши он редукцию над собственными «началами», нечего было бы сетовать на психоз поколения, упраздняющего научность; что же оставалось делать с этой научностью, не оправдавшей свою заявку на универсальность, умеющей лишь понимать и ценить насущную проблематику, «дамоклов меч» абсурдности, повисший над европейским человечеством в период почти апокалиптических катастроф, и методически огораживающей себя от конкретного включения ее в собственный тематический круг! Она и была подхвачена на «иных» путях, причем не без прямых и косвенных 5 Лев Шестов, Апофеоз беспочвенности. Собр. соч., изд. 2-е, т. 4, СПБ., (б. г.), с. 40—41. Не странное ли совпадение, что еще до встречи с Гуссерлем Шестов имел в России почитателя в лице талантливого гуссерлианпа Г. Шпета? 176 заимствований из строгой специфики феноменологического метода. Заимствования вполне естественные; феноменология, накопившая к тому времени немалый опыт обращения с «иррациональными» проблемами, как бы сама напрашивалась на это, и если ;ее потом шокировали последствия, то следовало бы упрекать в них не только нерадивых учеников, но и собственную ограниченность. В этом смысле «Кризис европейских наук», духовное завещание Гуссерля, выглядит симптомом огромной важности. Говорят об обратном влиянии Хайдеггера на своего учителя, но влияние, если оно и имело место, носило не идейно-реконструктивный, а, скорее, тематически-расширительный характер. Прочтение книги в указанном ракурсе подтверждает некоторые догадки; Гуссерль прямо начинает с кризиса самой научности, и силится, наконец, прояснить ту самущ предпосылку, которая изначально придавала статусу «строгой научности» черты стерильной замкнутости в тематическом поле традиционно допустимых философских и научных проблем. Вся проблематика «жизненного мира» оказывается в этом отношении самотрансценденцией метода за собственные тематические пределы с целью самооправдания пафоса универсальности6. Гуссерлю еще раз довелось в самом конце жизненного пути расширить рациональную философию до уровня рационалистически запретных (традиционно) проблем, но если на заре феноменологии эта попытка увенчалась полным успехом, то теперь картина выглядела иначе. «Строгая научность»,, считавшаяся раньше «прочнейшей реальностью», оказалась в беспримерных усилиях попытки абсолютной рационализации знания невозможностью. Гуссерль запечатлел срыв в признании, полном действительного философского трагизма; — 122 —
|