|
L72; де—величины несоизмеримые. «Философия находится в совершенно ином измерении. Она нуждается в совершенно новой исходной точке и в совершенно новом методе, принципиально отличающемся от любой «естественной» науки»'. В итоге, измерением философии оказывается радикальная автономность, исходной точкой—беспредпосылочность, а методом—феноменологическая редукция. Бесспорно, что Гуссерлю удалось добиться такой степени выработки этих норм, которая по точности и чисто формальным параметрам могла бы посоперничать с любой аксиоматически безупречной теорией2, и тем не менее, несмотря на это обстоятельство, а может быть и в силу его, наш вопрос продолжает сохранять значимость. Его конкретная формулировка допускает различие ракурсов подхода; эвристически мы оттолкнемся от ситуации, обрисованной в предыдущей главе в связи с экзистенциалистской «ересью» феноменологической философии. Если «строгая научность» определяется, по Гуссерлю, чистотой и радикальной самосведенностью методических процедур, то следует ли из этого, что предмет ее исследования, или комплекс ноэматических структур, строго детерминирован и ограничен рядом определенных доминионов? Если да, то остается непонятной, а точнее, несостоятельной претензия Гуссерля видеть в феноменологии универсальную науку вообще. Если же нет, то в таком случае феноменологу не только позволительно, но и прямо вменено в обязанность расширить рабочее поле рефлексии на весь мир во всей совокупности его явлений, безотносительно к качеству или ценности этих явлений с точки зрения критериев частных наук. Гуссерль, разумеется, исходит именно из второго варианта; критерии частных наук ни в коей мере не должны определять значимость мировых явлений. «Позитивная наука,—по его программному утверждению,—это наука в мировом захолустье (Weltverlorenheit). Нужно потерять мир через эпохе, чтобы наново обрести его в универсальном самоосмыслении»3. Как же осу- 1 Е- Husseri, Die Idee der Phanomenologie, S. 24. 2 Гуссерль с особым удовлетворением подчеркивал этот факг. Феноменология, по его словам, «в методологической строгости не уступает ни одной из современных наук» Е· Husseri, Shorter Works, p. 10. 3 Е. Husseri, Cartesianische Meditationen, 5. 161. 173 ществлялась эта программа in concreto? Могут сказать: ? самом широком контексте. Факт феноменологический литературы, охватывающей самые разнообразные сферы знания, от математики и психологии до социологии и эстетики, служит, казалось бы, эффективным подтверждением этого контекста. Но если мы внимательнее всмотримся в детали ситуации, мы обнаружим, если и не явную, то во всяком случае достаточно заметную тенденцию Гуссерля очерчивать область интересов феноменологии фактом общеобязательных феноменов. Гак, по крайней мере, выглядит картина до текстов «Кризиса европейских наук». И объяснима ли случайностью профессиональная неприязнь лидера школы к тем из его последователей или сотрудников, которые феноменологически тематизировали явления, скажем, «из ряда вон выходящие»; в этом смысле упреки в адрес Макса Шелера проистекали не только из специфических размолвок, связанных с чисто методическими процедурами, но и в силу некоторой «экстравагантности» шелеровских интересов, смущающих академические круги «строго научными» дескрипциями таких научно-иллегитимных «феноменов», как любовь, ненависть, чувство мести, ревность, стыд, греховность, смерть и т. п. Что же, как не скрытая в самом составе беспр-едпосылочности предпосылка, огораживало Гуссерля от этих тем? И чем, как не бессознательным стереотипом классической стерильности в духе XIX века, объясняется это ненавязчивое .игнорирование традиционно признанных «ненаучными» явлений? Разве не очевидно с точки зрения действительной беспредпо-сылочности, что явление, подогнанное под предикат «ненаучности»,—нонсенс и научная предвзятость; нет «ненаучных» явлений (в смысле того, что наука этим не занимается), есть ненаучность науки, оставляющей эти явления на произвол «художников, мечтателей, поэтов, духовидцев, страстотерпцев, авантюристов и прочей вольнодумной братии»; вспомним, в назидание, с каким трудом, с какими скандальными анекдотами прокладывало себе путь в науку и обеспечивало себе право на научность хотя бы «бессознательное», и разве же не бессознательный инстинкт «строго научной» стерильности противился научному анализу самого «бессознательного»! Строгость науки—не элитарная брезгливость в выборе объектов исследования; строгость науки—в контексте совершенной беспредпосы-174 — 120 —
|