|
Противоположный, основанный на идеологии протестантизма, менталитет США, в значительной мере, ориентирован на технологический детерминизм, проистекающий из способности социальных институтов (фундаментальной и прикладной науки, в частности) к саморегуляции и метаморфозу своих основополагающих концепций, в соответствии с новыми общественными реалиями. Поэтому адаптивная стратегия создания государственно-правовой системы регулирования развития генетической инженерии в США, в большей степени ориентирована на примат индивидуальной свободы человека, чем на принцип коллективной ответственности человечества. Указанная контроверза двух доктрин достаточно глубоко проникла в массовое сознание, определяя направление деятельности политической элиты[83]. В результате, контроверзы исходных постулатов двух философско-методологических подходов (символами которых можно считать концепции “социальной ответственности” Г. Йонаса и “третьей технологической волны” Э. Тоффлера) обусловили появление альтернативных политических стратегий в отношении социального контроля генно-инженерных исследований: представляют ли они социальную угрозу или они лишь антигуманные варианты использования, созданных на их основе, биотехнологических разработок? Вторая методологическая коллизия заключается в альтернативной интерпретации негативистских, зачастую, не мотивированных рациональным образом социально-психологических реакций на прогресс генетической инженерии. В концепции Э. Тоффлера они могут истолковываться как внешние симптомы инадаптивного ответа на техногенные социальные изменения. В западноевропейской экологической философии страх перед возможностью вторжения генетических манипуляций в повседневную жизнь считается проявлением социальной адаптации, сигналом возрастающей сложности и потенциальной опасности систем, используемых человечеством. Восприятие социальных последствий развития науки и новых технологий приобретает онтологическое значение, становится эвристическим инструментом футурологического прогноза. Особый интерес представляет анализ разнообразных, циркулирующих в средствах массовой информации и уже становящихся элементом ментальности, мифов относительно риска использования генных технологий. Несомненно, что в большинстве случаев они есть прямое следствие экономической конкуренции и политического соперничества [Velcev, 2001]. И все же, это только первый, видимый результат, полученный в результате исследования социальных причин, породивших подобные мифы. Скрытый от непосредственного наблюдения, более глубокий слой, оказывается, связан, прежде всего, с долговременными прогностическими возможностями “эвристики страха”. В.С. Степин, в последовательном ряде своих работ, посвященных изучению перспектив генетической инженерии в ее “человекоразмерных аспектах”, приходит к выводу, что соблазн “планомерного” генетического совершенствования природой созданного “антропологического материала”, приспособления его к новым социальным нагрузкам, чреват необратимым разрывом целостности истории человеческой цивилизации. Человеческая культура, по его мнению, глубинно связана с человеческой телесностью, существующей в настоящее время генетической конституцией и продиктованным ими первичным, эмоциональным строем — результатом предшествующей биологической эволюции. Для разумных существ, которые возникают в ходе генетико-социальной революции (даже и планомерной), “уже не имеют смысла ни Байрон, ни Шекспир, ни Пушкин, для них выпадут целые пласты человеческой культуры. Биологические предпосылки — это не просто нейтральный фон социального бытия, это почва, на которой вырастала человеческая культура, и вне которой невозможны были бы состояния человеческой духовности” [Степин, Кузнецова, 1994; Степин, 2000]. — 100 —
|