Чума

взглянула на обнаженный пах дочери и, не сдержавшись, крикнула во весь

голос. Каждый вечер точно так же вопили матери, бессмысленно уставившись

на обнаженный живот своего ребенка, уже отмеченный багровыми пятнами

смерти; каждый вечер чьи-нибудь руки судорожно цеплялись за руки Риэ,

слезы сменялись бесплодными мольбами и клятвами, каждый вечер на сирену

"скорой помощи" отвечали истерические рыдания, столь же бесполезные, как

сама боль. И к концу этой бесконечной череды вечеров, неотличимо похожих

друг на друга, Риэ понял, что его ждет все та же череда одинаковых сцен,

повторявшихся вновь и вновь, и ни на что другое уже не надеялся. Да, чу-

ма как абстракция оказалась более чем монотонной. Изменилось, пожалуй,

лишь одно - сам Риэ. Он осознал это у статуи Республики, в тот вечер,

когда глядел на двери отеля, поглотившие Рамбера, только одно ощутил он:

его постепенно захватывает свинцовое безразличие.

К концу этих изнуряющих недель, когда все в тех же сумерках весь го-

род выплескивался наружу и бессмысленно кружил по улицам, Риэ вдруг от-

дал себе отчет, что ему не требуется больше защищаться от жалости. Очень

уж утомительна жалость, когда жалость бесполезна... И, поняв, как посте-

пенно замыкается в самом себе его сердце, доктор впервые ощутил облегче-

ние, единственное за эти навалившиеся на него, как бремя, недели. Он

знал, что отныне его задача станет легче. Вот почему он и радовался.

Когда мать доктора, встречая его в два часа ночи и ловя его пустой

взгляд, огорчалась, она как раз и сожалела о том, что сын ее лишается

единственного отпущенного ему утешения. Чтобы бороться с абстракцией,

надо хоть отчасти быть ей сродни. Но как мог это почувствовать Рамбер?

Абстракция в глазах Рамбера - это все то, что препятствует его счастью.

И, положа руку на сердце, Риэ признавал, что в известном смысле журна-

лист прав. Но он знал также, что бывают случаи, когда абстракция сильнее

человеческого счастья, и тогда нужно отдавать себе в этом отчет. Только

тогда. Вероятно, это и произошло с Рамбером, и доктор понял это много

позднее из отдельных признаний журналиста. Он мог, таким образом, сле-

дить с новой позиции за мрачной битвой между счастьем каждого отдельного

человека и абстракциями чумы, - битвой, которая составляла весь смысл