Чума

корно подставляли шею бедствию, то есть рутине.

Но, спросит читатель, как выглядели эти мученики разлуки? Да очень

просто - никак. Или, если угодно, как и все, приобрели некий общий для

нас вид. Они, как и весь город, жили в состоянии ребячливого благодушия

и суеты. Они утратили видимость критического чувства, приобретя при этом

видимость хладнокровия. Например, нередко можно было наблюдать, как са-

мые, казалось бы, светлые головы притворялись, будто по примеру всех

прочих ищут в газетах или в радиопередачах обнадеживающие намеки на

близкое окончание эпидемии, загорались химерическими надеждами или же,

напротив, испытывали ни на чем не основанный страх, читая рассуждения

какого-нибудь досужего журналиста, написанные просто так, с зевком на

губах. А во всем остальном они пили свое пиво или выхаживали своих

больных, ленились или лезли вон из кожи, составляя статистические табли-

цы, или ставили пластинки и только этим отличались друг от друга. Иными

словами, они уже ничего не выбирали. Чума лишила их способности оценоч-

ных суждений. И это было видно хотя бы по тому, что никто уже не интере-

совался качеством покупаемой одежды или пищи. Принимали все без разбора.

Чтобы покончить с этим вопросом, добавим, что мученики разлуки лиши-

лись любопытной привилегии, поначалу служившей им защитой. Они утратили

эгоизм любви и все вытекающие отсюда преимущества. Зато теперь положение

стало ясным, бедствие касалось всех без изъятия. Все мы под стрельбу,

раздававшуюся у городских ворот, под хлопанье штемпелей, определяющих

ритм нашей жизни и наших похорон, среди пожаров и регистрационных карто-

чек, ужаса и формальностей, осужденные на постыдную, однако зарегистри-

рованную по всей форме кончину, среди зловещих клубов дыма и невозмути-

мых сирен "скорой помощи", - все мы в равной степени вкушали хлеб изгна-

ния, ожидая неведомо для себя потрясающего душу воссоединения и умирот-

ворения. Понятно, наша любовь была по-прежнему с нами, только она была

ни к чему не приложима, давила всех нас тяжелым бременем, вяло гнезди-

лась в наших душах, бесплодная, как преступление или смертный приговор.

Наша любовь была долготерпением без будущего и упрямым ожиданием. И с