Чума

режил страшные дни чумы, они остались не в образе грозного и беспощадно-

го пожара, а скорее уж как нескончаемое топтание на месте, все подминаю-

щее под себя.

Нет, чума не имела ничего общего с теми впечатляющими картинами, ко-

торые преследовали доктора Риэ в самом начале эпидемии. Прежде всего чу-

ма была неким административным механизмом, осмотрительным, безупречным,

во всяком случае функционирующим безукоризненно. Рассказчик, заметим в

скобках, боясь погрешить против истины, а главное - погрешить против са-

мого себя, стремился в первую очередь к объективности. Почти ничем не

поступился огради красот стиля, если, конечно, не считать примитивных

требований связности изложения. И как раз объективность велит ему сейчас

сказать, что если самым великим страданием этой эпохи, самым общим для

всех и самым глубоким была разлука, если необходимо дать с полной чисто-

сердечностью новое описание этой стадии чумы, то все же не надо скры-

вать, что страдания эти уже теряли свой первоначальный пафос.

Уж не начали ли привыкать наши сограждане, хотя бы те, что сильнее

всего страдали от этой беды, к своему положению? Было бы несправедливо

утверждать это со всей категоричностью. Куда точнее будет сказать, что

не только в физическом, но и моральном смысле они страдали в первую оче-

редь от бесплотности своих представлений. В начале эпидемии воображение

четко рисовало себе близкое существо, с которым они расстались и о кото-

ром тосковали. Но если они ясно помнили любимое лицо, знакомый смех, тот

или иной день, впоследствии осознанный как день счастья, то они с трудом

представляли себе, что могут любимые делать там, в таком далеком краю,

как раз в ту минуту, когда о них думают. В общем, в этот период у них

работала память, но сдавало воображение. А на второй стадии чумы угасла

и память. Не то чтобы они забыли дорогое лицо, нет, но образ стал бесп-

лотным, что, в сущности, одно и то же, и они уже не находили его в глу-

бинах своей души. В первые недели эпидемии они жаловались, что их любовь

со всем ее многообразием обращена к теням, а потом вдруг убедились, что

и тени-то могут, оказывается, стать еще более бесплотными, что тускнеет

все, вплоть до мельчайших оттенков, свято хранимых памятью. Так что к

концу этой бесконечной разлуки они уже не в силах были представить себе