|
Нет ничего удивительного, что Шиллер разочаро-
вался, впервые увидев Веймарского придворного. Он
передал свое первое искреннее впечатление, еще не
попав под влияние того charme, которым Гете окол-
довывал всякого, кто какое-то время находился рядом.
Шиллер — полная противоположность. Бесконечно ме-
нее одаренный, он обращает к миру свой четкий про-
филь — покрытый пеной таран боевой триремы, бес-
страшно взрезающей волны судьбы. А Гете! «Er «be-
kennt» sich zu Nichts».— «Он ни к чему не привязан».
«Er ist an Nichts zu fassen».— «Его не за что заце-
пить».
Отсюда упорное стремление Гете оправдать в соб-
ственных глазах идею любой реальности sub specie
aeternitatis32: если есть прарастение и пражизнь, то есть
и прапоэзия без времени, места, определенного облика.
Вся жизнь Гете — стремление освободиться от простран-
ственно-временной зависимости, от реального прояв-
ления судьбы, в котором как раз и заключается жизнь.
Он тяготеет к утопизму и укротизму. Любопытно, как
деформировано в нем человеческое. Родоначальник
высокой поэзии, вещающей от имени сугубо личного
«я», затерянного в мире, в своей внешней судьбе он до
такой степени плыл против собственного призвания,
что кончил полной неспособностью что-либо делать от
себя лично. Чтобы творить, он должен сначала вооб-
разить себя кем-то другим: греком, персом (горшки,
блюда). Это наименее очевидные и наиболее значимые
457
ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ
бегства Гете: на Олимп, на Восток. Он не может гово-
рить от лица своего неизбежного «я», от лица своей
Германии. Судьба должна застать его врасплох, чтобы
им овладела новая идея Германии и он создал
«Hermann und Dorothea»33. Но и тогда Гёте пользуется
гекзаметром — ортопедическим аппаратом, помеща-
ющим свой механический остов между замыслом
и произведением. Отсюда неизбежная дистанция, тор-
жественность и однообразие, лишающие «Германа
и Доротею» художественной ценности, зато прида-
ющие им... species aeternitatis34.
Все дело в том, что такой species aeternitatis не
существует. И это не случайно. Действительно — толь-
ко реальное, составляющее судьбу. Но реальное — нико-
гда не species, не видимость, не зрелище, не предмет
наблюдения. Все это как раз ирреальное. Это наша идея,
а не наше бытие. Европа должна избавиться от идеализ-
ма - вот единственный способ преодолеть заодно и лю-
бой материализм, позитивизм, утопизм. Идеи слишком
близки нашему настроению. Они послушны ему и пото-
му легко устранимы. Конечно, мы должны жить
с идеями, но не от имени наших идей, а от имени нашей
неизбежной, грозной судьбы. Именно она должна су-
дить наши идеи, а не наоборот. Первобытный человек
ощущал себя потерянным в материальном мире, в своей
первобытной чаще, а мы потеряны в мире идей, заявля-
ющих нам о своем существовании, как будто они
с изрядным равнодушием были кем-то выставлены на
витрине абсолютно равных возможностей (Ziemlich-
gleichg?ltigkeiten). Вот что такое наши идеи, иными
словами — наша культура. Современный кризис не про-
сто кризис культуры; скорее, он обусловлен местом,
которое мы ей отводим. Мы помещали культуру до
и сверх жизни, в то время как она должна находиться за
и под ней. Хватит запрягать волов за телегой!
— 335 —
|