|
Его произведения—лучший пример неторопливо-
сти, присущей этому жанру. Хотя все книги Достоевс-
кого необычайно велики по объему, представленное
в них действие до чрезвычайности кратко. Порой До-
стоевский пишет два тома, чтобы изложить события,
случившиеся за несколько дней или даже часов. И все-
таки,—где мы найдем действие насыщеннее? Наивно
думать, что подобной интенсивности можно достичь за
счет пересказа многих событии. Здесь, как всегда, пра-
вит закон поп multa, sed multum9. Плотность обретает-
ся не нанизыванием одного события на другое, а растя-
гиванием каждого отдельного приключения за счет
скрупулезного описания мельчайших его компонентов.
Сгущение действия во времени и пространстве за-
ставляет нас в новом свете увидеть смысл известных
«единств» классицистической трагедии. Это правило,
которое по непонятной причине призывало к сдержан-
ности, умеренности, сегодня выступает могучим сред-
ством создания внутренней напряженности, атмосфер-
ного давления внутри романного тела.
Достоевский легко исписывает десятки страниц бес-
конечными диалогами. Обильный словесный поток за-
топляет нас душами персонажей; вымышленные лица
обретают ту очевидную телесность, которой невозмо-
жно достичь с помощью каких бы то ни было автор-
ских оценок.
Важно видеть механизм скрытой игры, которую
ведет Достоевский с читателем. Незрелый ум решит,
пожалуй, что Достоевский характеризует каждого
из героев. В самом деле, когда автор кого-либо
275
ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ
представляет, он кратко излагает биографию героя,
так что мы пребываем в полной уверенности, что
нам дали достаточно полный перечень его харак-
терных черт. Но стоит этому же герою начать дей-
ствовать: говорить, совершать поступки—и мы в за-
мешательстве. Поведение персонажа не укладывается
в рамки, заданные мнимой характеристикой автора.
На смену первому понятию о герое приходит его
непосредственно жизненный образ, и он не только
не соответствует авторской оценке, но находится
с ней в явном противоречии. Читатель безотчетно
тревожится оттого, что герои ускользают от него на
перекрестке этих противоположных оценок, и, сделав
усилие, отправляется в погоню за персонажами, ста-
раясь истолковать разноречивые черты, слить их в еди-
ный образ. Иными словами, читатель сам стремится
дать оценку действующему лицу. Но именно так
обстоит дело в реальной жизни. Случай нас сводит
с людьми, словно сквозь фильтр пропуская их внутрь
нашей личной жизни, и никто, заметьте, не берет
на себя официального обязательства хоть как-то за-
ранее определить их нам. Мы постоянно наталки-
ваемся на сложную действительность других, а не
на простое о них понятие. Наша извечная расте-
рянность перед самодовлеющей тайной другого
и упорное нежелание ближнего соответствовать на-
шим о нем представлениям и составляют его полную
независимость, заставляя ощущать как нечто реаль-
ное, действительное, неподвластное любым усилиям
нашего воображения. Отсюда неожиданный вывод:
«реализм»—употребим это слово, дабы не усложнять
сути дела,—так вот, реализм Достоевского состоит
не в вещах и поступках, о которых идет речь, но
в том способе обращения с ними, с которым автор
принуждает считаться читателя.
— 202 —
|