ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ
Все поклонники Достоевского знают: к глубокому на-
слаждению от его романов примешивается скорбное,
тяжелое, тревожное чувство.
Материал не спасает произведения, как золото, из
которого отлита статуя, не придаст ей святости. Произ-
ведение искусства в большей степени живо своей формой,
а не материалом. Именно структурой, внутренним стро-
ением обязано оно исходящему от него тайному очарова-
нию. Это и есть подлинно художественное в произведе-
нии, и именно на него должна направить внимание
эстетическая и литературная критика. Кто обладает
тонким эстетическим вкусом, всегда заподозрит некий
оттенок филистерства в таком рассуждении о картине
или литературном произведении, где все решает их
«тема». Очевидно, без темы произведений искусства не
существует, как нет и жизни без определенных химичес-
ких процессов. Но как и жизнь не может быть сведена
только к ним, а становится жизнью, когда добавляет
к химическому процессу изначальную сложность иного
порядка, так и произведение искусства заслуживает этого
имени, поскольку обладает определенной формальной
структурой, которой подчинены материал или тема.
Меня всегда поражало, что даже специалистам сто-
ит огромных усилий признать подлинной сутью искус-
ства форму—для неискушенного взгляда нечто абст-
рактное и надуманное.
Но точка зрения автора или критика не может
совпадать с оценкой неподготовленного читателя. По-
следнего интересует лишь цельное, итоговое действие,
которое оказывает на него произведение,—источник
полученного удовольствия ему безразличен.
О том, что происходит в книгах Достоевского,
было сказано немало, о самой форме его романов—
практически ничего. Странные поступки и чувства, ко-
торые описывает этот великий писатель, заворожили
критиков, помешав им постичь самую суть, то, что
в любом художественном произведении, как правило,
считается чем-то незначительным и второстепен-
ным,—структуру романа как такового.
Отсюда—своеобразный оптический обман. Безум-
ный, неистовый нрав персонажей приписывают само-
му Достоевскому, тем самым превращая самого авто-
ра в героя его же романов. А сами герои как будто
274
МЫСЛИ О РОМАНЕ
зачаты в страшном демоническом экстазе, от мате-
ри—молнии и отца—штормового ветра.
Но все это чистая магия и фантасмагория. Трезвый
ум наслаждается космогонией образов, не восприни-
мая их, однако, всерьез и в конечном счете предпочи-
тая холодную ясность мысли. Если Достоевский-чело-
век был каким-то пророком или страдал известными
маниями (что вполне вероятно), то Достоевский-рома-
нист был homme de lettres, величайший мастер своего
дела, и только. Я не раз—и не всегда с успехом —
убеждал Бароху, что Достоевский прежде всего вели-
кий преобразователь техники романа, крупнейший но-
ватор романной формы.
— 201 —