|
270
МЫСЛИ О РОМАНЕ
Разгул и самозабвение—характерная черта всего
«народного». Народные религии всегда прибегали
к ритуальным оргиям, против чего извечно боролась
религия избранных. Брахман осуждает магию, ман-
дарин-конфуцианец суеверие даосов, католический
собор—экстазы мистиков8. Обобщенно можно пред-
ставить себе две противоположные жизненные пози-
ции: одна, благородная, требовательная, провозглаша-
ет идеалом существования умение властвовать собой,
стремясь избежать оргии; другая, народная, всецело
подчинена роковой силе чувств и в страсти, обряде,
алкоголе ищет любой возможности достичь безумных,
бессознательных состояний.
Что-то в этом роде влекло испанцев к разжига-
ющим кровь драмам, которые щедро изготовляли наши поэты. И, кстати, это весьма неожиданно подтвер-
ждает «исконную простоту» нашего народа—то каче-
ство, развитие которого я однажды попытался
проследить на протяжении всей отечественной исто-
рии. Не отбор и не мера, а страсть и самозабвение.
Нужно ли лишний раз повторять, что подобное опья-
нение страстями немного стоит? Я не собираюсь здесь
сравнивать достоинства тех или иных рас и стилей,
а только даю самое внешнее описание двух проти-
воположных национальных темпераментов.
В целом и женские и мужские роли в нашем театре
разработаны слабо. Ведь самое интересное не персона-
жи, а сила, заставляющая их скитаться по свету, идти
на все четыре стороны, бросаться в пучину головок-
ружительных приключений. Простоволосые дамы,
бродящие по долам и весям... Еще вчера, в роскошных
платьях, они появлялись в полуосвещенных гостиных,
а завтра, в мавританском наряде, промелькнут и исчез-
нут в порту Константинополя! Внезапная, колдовская
любовь, воспламеняющая восторженные сердца! Вот
что увлекало наших предков! В превосходном очерке
Асорина описано, как в одной из наших глухих дере-
вень выступает труппа бродячих актеров. На сцене—
юный красавец: ему грозит страшная опасность, а он,
несмотря ни на что, именно в этот момент объясняется
в любви даме своего сердца, изливаясь каскадом ис-
крящихся стихов, полных изысканных оборотов и об-
разов, перечисляющих всю флору и фауну—словом,
271
ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ
проникнутых той дивной риторикой, которая пред-
ставлена в скульптуре Постренессанса причудливыми
консолями с изображениями трофеев, плодов, знамен,
гербов, эмблем, конских голов... На все происходящее
неотрывно смотрит пятидесятилетний лиценциат; на
его восковом лице горят огромные глаза, рука тере-
бит седую бородку... Эти строки Асорина сказали
мне об испанском театре больше,- чем все книги,
прочитанные по этому поводу, вместе взятые*. Наш
театр—горючая смесь, в противоположность тому
образцу нравственного совершенства, к которому
стремилась французская драматургия. Нет, иного
идеала искал добрый испанец, идя на представление
знаменитой комедии,— он хотел опьяниться, нырнуть
в поток немыслимых приключений, невероятных инт-
риг. По сложной, пестрой сюжетной канве поэт вы-
шивал изощренным и гибким слогом, который был
в преизбытке испещрен метафорами, озаряющими,
как молнии, словарь, где бродили странные тени
и смутные блики, словно в пышных алтарных приде-
лах величественных храмов эпохи. Но не только
огонь охваченных страстью судеб волновал зрите-
лей,—их интерес пылал пожаром воображения, оза-
рялся цветным фейерверком- четверостиший Лопе
и Кальдерона.
— 199 —
|