|
Даже говорить дальше в таком духе означало бы
разрешить реальности слишком глубоко вторгнуться
в структуру маленьких поэтических миров. Скупость
и слабоумие—это движения, в конечном счете это
движения душ реальных, и можно было бы поверить,
что в замыслы Достоевского входило описание реаль-
ности душевных движений, как для других писате-
лей— описание их неподвижности. Вполне понятно,
что свои идеалы поэт должен облекать в реальные
образы, но стиль Достоевского характерен именно
тем, что не дает читателям долго созерцать материал,
которым он пользовался, и оставляет их наедине с чис-
тым динамизмом. Не слабоумие само по себе, а то, что
в нем есть от активного движения, составляет в «Иди-
оте» поэтическую объективность. Поэтому самым точ-
ным определением романа Достоевского был бы нари-
сованный в воздухе одним взмахом руки эллипс.
А разве не таковы некоторые картины Тинторетто?
А в особенности весь Эль Греко? Полотна отступи-
вшего от правил грека высятся перед нами как вер-
тикали скалистых берегов далеких стран. Нет другого
153
ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ
художника, который так затруднял бы проникновение
в свой внутренний мир. Недостает подъемного моста
и пологих склонов. Веласкес подкладывает нам свои
картины почти что под ноги, и мы, даже не задумав-
шись и ничего не ощутив, оказываемся внутри этих
полотен. Но суровый критянин бросает дротики пре-
зрения с высот своих скалистых берегов; он добился
того, что к его земле столетиями не причаливает ни
одно судно. Сегодня эта земля стала людным тор-
говым портом, и это, по моему мнению, тоже не
случайный симптом нового барочного восприятия.
Так вот: от романа Достоевского мы, даже не ощу-
тив этого, переносимся к картине Эль Греко. Здесь
материя тоже воспринимается лишь как предлог для
устремленного вперед движения. Каждая фигура—
пленница динамичного порыва; тело перекручено, оно
колеблется и дрожит, как тростник под штормовым
ветром—вендавалем4. Нет ни единой частицы в ор-
ганизме, которая не извивалась бы в конвульсиях.
Жестикулируют не только руки, все существо —
сплошной жест. У Веласкеса все персонажи неподвиж-
ны; если кто-нибудь и схвачен в момент, когда он
делает какой-то жест, то жест этот всегда скупой,
замороженный,—скорее, поза. Веласкес пишет мате-
рию и власть инерции. Отсюда бархат в его живопи-
си—подлинная бархатная материя и атлас—это ат-
лас и кожа—протоплазма. У Эль Греко все превраща-
ется в жест, в dynamis5.
Если мы охватим взглядом не одну фигуру, а це-
лую группу, то будем вовлечены в головокружитель-
ный водоворот. Картина у него—то ли стремительная
спираль, то ли эллипс, то ли буква «S». Искать прав-
доподобие у Эль Греко—вот когда поговорка более
чем уместна!—все равно что искать груш на яблоне.
Формы предметов всегда формы предметов неподвиж-
ных, а Эль Греко гонится только за движением. Зри-
тель, возможно, отвернется от картины, придя в дур-
ное расположение духа от запечатленного на полотне
perpetuum mobile, но он не станет добиваться, чтобы
живописца вышвырнули из пантеона. Эль Греко—по-
следователь Микеланджело, вершина динамичной жи-
вописи, которая, ужво всяком случае, не менее ценна,
чем живопись статичная. Его творения вселяли в лю-
— 115 —
|