Все эти учения предлагали высшую ценность, превосходящую ценность своей настоящей жизни, - ценность конечного спасения. На религиозном уровне это проявлялось в надежде на посмертную лучшую долю и благое воздаяние. В любом случае, ценность спасения и благого воздаяния превосходила преходящие мирские ценности, в том числе и семейные. В результате, морально-нравственные критерии социального поведения приобретали всеобщий характер, и ориентация на них, с одной стороны, вводила адепта в рамки самоограничения, с другой – развивала его как личность. В китайской культурной традиции, где ведущее значение занимала конфуцианская рационализация, ценности настоящей жизни, семьи и долголетия всегда имели доминирующее влияние. Слова Конфуция: «Не можем служить людям, как можем служить духам? … Не знаем о жизни, как можем знать о смерти?»[351] стали своего рода аксиологическим критерием традиционного китайского менталитета, где культ семьи занимал центральное положение. Принцип сыновней почтительности (сяо, ?), лежащий в основе главной этической категории человечности (жэнь, ?), возводил семейный этикет в фундаментальную основу социальных отношений, где главным смыслом жизни и долгом человека становился культ родителей. «Мэн Убо спросил о сыновней почтительности. Учитель ответил: “Это когда родители печалятся только о болезни детей”».[352] Смысл данной фразы заключается в том, что социальное поведение детей полностью должно соответствовать чаяниям родителей, ничто со стороны детей не должно их огорчать кроме здоровья, которое во многом не зависит от наших желаний. Но и здесь прослеживался культ родителей: наше тело, данное нам родителями, принадлежит в большей степени им, поэтому мы должны беречь его, чтобы не расстраивать своих родителей.[353] — 233 —
|