|
Вот такое уже первое переживание при работе с картиной. Я вижу, что кроме нарисованного сюжета есть сюжет внутренний. И как мы говорили о литературных произведениях, у каждого из нас есть внутренний Яго, внутренний Отелло, внутренняя Дездемона, внутренний Карандышев, внутренняя Лариса, внутренний Гамлет – все. Все эти фигуры архетипические есть. В зависимости от контекста мы попадаем уже в тот или иной архитипический сюжет. Так же и сюжет картины является внешним отображением. Точно также как в прошлой лекции я закончил на том что, братья Карамазовы – это сюжет описывающий убийство отца, расследования на это тему, любовную интригу, отношения братьев, сложные отношения между верой и безверием ,и многое другое. Метание Достоевского в отношении бога и богоборчества, свободомыслии, вольнодумии – это то, что выражено в явном плане. А в неявном – идет сюжет о том, что когда человек попадает в какое-то трансцендентное сильное переживание, в котором вдруг всплывает помимо всего прочего какая-то теневая сторона, он находится в состоянии, когда возможны различные метания, передвижки. Когда человек из атеиста становится верующим, из верующего атеистом, из сектанта православным и наоборот, из человека индифферентного к политике вдруг становится ярым политиком или последователем какой-то идеи. Происходит некий перевертыш, при этом угнетается чувственная функция (Митя, который сослан в Сибирь). Помимо сюжета внешнего мы имеем сюжет внутренний, архетипический. Точно так же и в картине. Дальше я вхожу в образ Николая Мирликийского. У меня двойственные ассоциации к этому образу. Он же насаждает христианство и, следовательно, является той силой, которая обрекает на смерть еретиков, но в то же время он же и освобождает троих осужденных. Какое-то странное милосердие. Оно, опять же, понятно, если мы находимся внутри традиционализма, но в обществе модерна, гуманизма, в котором мы сейчас живем, этого нам уже не понять. Из ассоциаций, которые еще возникают – христианские старцы, старец Зосима из "Братьев Карамазовых", Оптина пустынь, куда ездили Толстой и Достоевский, Иисус, некто строгий и справедливый... Я вживаюсь в образ. Я – Николай Мирликийский. Я чувствую за собой крылья. Некий бесплотный дух вселяется в меня и останавливает руку палача. В отличие от палача, я вижу лица людей, прозреваю за ними их судьбы, земные радости и страдания, находясь в картине, я вижу их как живых, я вижу их детьми, юношами, молодыми, стариками, вижу грубость и трогательность разных моментов их жизни, вижу человеческое в тех людях, которые ожидают казни, вижу как напряглась шея и плечи того, кто стоит на коленях и ждет в оцепенении когда на него опустится меч. Я вижу его судьбу от рождения до сего момента. В его судьбе я вижу что-то очень важное, я вижу в нем человека, как и в тех двоих. Три эти фигуры сами по себе интересны: тот что стоит на коленях под занесенным мечом – явно убежденный еретик, второй – юноша, судя по женской одежде – наложник, представитель сексуальных меньшинств, неприемлемых для традиционного общества, третий – старик – одержимый какой-то силой, которую христианский мир склонен оценивать как "нечистую". Эти трое: Упорствующий, Развращенный и Больной – это то, от чего принято очищать традиционные общества (от средневекового вплоть до фашистского). Забегая вперед, скажу, что убиение этих троих символических фигур означает вытеснение их в коллективное бессознательное. А вытеснение влечет за собой побочные эффекты, известные каждому, кто хоть сколько либо знаком с психоанализом в любом его варианте – невротическая или психотическая симптоматика. Из этого мы имеем, что уничтожая таких людей тысячами и миллионами (инквизиция), вытесняя их в коллективное бессознательное, возникает общий симптом, который привел к кризису самого традиционного общества, и появлению модернизма. Циклическое время завременилось и появился путь героя, путь индивидуации, путь эпохи модернизма, т.е. эпохи от Вольтера до конца 20 века. — 150 —
|