|
Конфессиональные изменения. Третьим ударом – впрочем, уже печально знакомым по прежнему периоду истории – стали конфессиональные пертурбации. Уже в годы правления Екатерины на белорусскую землю было прислано более 700 православных священников и началось преобразование униатских церквей в православные храмы. В соответствии с указом императрицы от 1794 г. за два года было перекрещено около полутора миллионов униатов. Примечательно, что значительная их часть (прежде всего, образованные слои общества) обращалась не к православию, а к еще дозволенному католицизму. Добавлю: когда Павел I разрешил возвращение униатов к своей вере, множество шляхтичей и горожан использовало такую возможность. Так было вплоть до правления Николая I, который поставил своей целью полное "возвращение единого русского народа в лоно православной церкви". Рисунок: Медаль в честь слияния православной и униатской церкви 1839 г. ("Белоруссия и Литва", с. 335) Читатель может себе представить, какую сумятицу все эти трансформации – рекрутчина, крепостничество, очередная смена конфессии (причем, за короткое время – с 1772 по 1830-е годы, т.е. за срок жизни одного человека) – породили в сознании рядового человека… И если шляхта и грамотные горожане, по крайней мере, понимали причины таких изменений, то реакция крестьянства выражалась в двух моделях поведения. Первая – побеги (почти всегда безуспешные и всегда жестоко наказуемые), вторая – тенденция к максимальной герметизации (закрытости) повседневной жизни и локально-местной самоидентификации (на основе связи с землей и выработки особого трудового кодекса). "Тутэйшасць" как модель идентичности. Локально-местная идентичность – "тутэйшасць" – проверенное спасение от глобальных изменений. Впрочем, здесь следует сделать примечание. То, что мы называем "тутэйшасцю", не является специфически белорусской чертой: так, например, эстонцы долгие столетия называли себя "маарахвас", что означает "народ земли", а этноним "эсты" приняли примерно в те же годы, что и мы – этноним "белорусы". В принципе практически любое крестьянство до периода модерна (а значит, до распространения национально-культурного проекта на массы) воспринимает себя как "местных", "здешних", связанных с землей. В белорусском случае проблема в том, что "тутэйшасць" в течение истории приобретала новые смыслы, видоизменялась (достаточно хотя бы сравнить стихотворение Янки Купалы "Мужык" и его же пьесу "Тутэйшыя") и в определенном контексте осталась среди ментальных характеристик вплоть до последних десятилетий – причем, уже далеко не только в традиционном смысле привязанности к родному клочку земли. Но мы забежали вперед. В те годы, о которых ведется речь, понятие "тутэйшыя" играло сходную роль с униатским понятием "белорусцы": только если последнее отделяло себя от русских и поляков по принципу веры, то самоназвание "тутэйшыя" – по принципу сословия и местожительства. Говоря: "Я тутэйшы", крестьянин одновременно отличал себя и от панов-поляков, и от новых имперских веяний, которые он чувствовал "на собственной шкуре". Не имея возможности идентификации с государственным целым – во-первых, постоянно менявшимся, а во-вторых, предельно далеким (как известно, "до бога высоко, до царя далеко"), он самоидентифицировал себя с тем единственно непоколебимым, что было искони – с родной землей, окружающей его от колыбели до гроба. Отсюда – недоверие не только к панам, но и к тем, кто работает не на земле (мещанам, торговцам и др.), а также – пусть и в меньшей степени – к населению соседних регионов, которые не воспринимались как "свои", т.к. пространство их "малой родины", ряд обычаев, диалект отличалось от собственных. Отсюда – рассказы о "глупых" чужих деревнях, встречающиеся и у А. Сержпутовского, и у П. Шейна, и у Е. Карского. — 54 —
|