Мечтание и интерпретация

Переживание писания и чтения — совсем не то же самое, что переживание вовлеченности в анализ. Попытка установить буквальное соответствие между тем и другим приводит к определенному редукционизму, который урезает суть каждой из этих форм человеческой деятельности. Такое сведение анализа к разновидности “устной литературы”, а аналитического слушания — к форме литературной критики, совсем не то, что я имею в виду, когда пытаюсь найти аналитическое применение мысли преподавателей литературы и литературных критиков. Меня интересует, как такие люди думают и говорят о встречах с символическими выражениями/творениями других людей, переживающих себя людьми.

Брауер адресует нас к метафоре: “Как это — читать данное стихотворение?”. Задавая этот вопрос, он просит нас внести в стихотворение нечто новое, то, чего в стихотворении еще не было, но, по-видимому, вызвано его воздействием на нас. Таким образом, стихотворение активно вовлекается: мы что-то делаем с ним, в противоположность его пониманию*.

Аналитическая беседа требует от аналитической пары развития метафориче­ского языка, адекватного порождению звуков и значений, отражающих то, как это — думать, чувствовать и физически переживать (короче говоря, быть настолько живым человеком, насколько возможно) в данный момент**. Такое исполь­зование языка не является врожденной способностью; оно требует “тренировки уха”***, которую аналитик обеспечивает с самой первой встречи. Аналитик, пытающийся избежать тяжеловесной дидактики, в каком-то смысле очень похож на преподавателя английского языка в своих попытках усилить способности пациента к настройке на тонкости языка и использовать язык таким образом, который полнее всего охватывает/творит его мысли, чувства, восприятия и т.д. в аналитической беседе.

На первой встрече с анализируемой я сказал: “Я поражен тем, что вы описали наш первый телефонный разговор так, будто вы не были его частью”. Я говорил о ее особом способе использовать язык, который передал мне, что она чувствовала во время нашего телефонного разговора (и имплицитно говорил ей о том, что она чувствует в данный момент). Анализируемая спросила: “Что вы имеете в виду?” Я сказал, что, по-моему, она все еще испытывает очень сильную тревогу по поводу того, сможет ли стать частью взаимодействия со мной. Пациентка не ответила прямо, но продолжила говорить в такой манере, которая, как я постепенно осознал, имитировала мою манеру речи, например, изменяющийся ритм. У меня возникло странное чувство, что я вижу свое отражение в зеркале, при этом остро осо­знавая его иллюзорный характер. Я решил не привлекать внимания пациентки к тому, что она бессознательно меня имитирует, поскольку предполагал, что это вызовет у нее болезненное чувство разо­блачения. Вместо этого я слушал “истории” пациентки (то, как она представляла мне свою историю). Пока она довольно скучно представляла себя, я обратил внимание, что мой ум блуждает. Я обдумывал свое расписание на сегодня и силился вспомнить, с кем должен встретиться в один из дневных часов. В конце концов я сказал пациентке, что мне трудно ощутить, как это — быть ею в тех историях, которые она мне рассказывает. Пациентка сказала, что знает о своей привычке “закрываться покрывалом”, но это признание только скользнуло вдоль того, что, как я подозревал, было гораздо более тяжелым чувством: то, что спрятано, — это не ее присутствие, а ее отсут­ствие. В конце этого часа и в последующие часы я обсуждал с пациенткой идею ее спрятанного отсутствия и, связывая это с ее вопросом: “Что я имею в виду?”, — предположил, что он мог отражать тревожные (бессознательные) попытки укрыть от себя и от меня болезненное чувство “неприсутствия”.