|
Мысли и чувства в мечтании, а также описанные образы служили эмоциональным контекстом, пока я слушал сон, который пациентка рассказывала во второй половине сеанса, и реагировал на него. В этом сне г-жа В. только что дала жизнь ребенку, которого чувствовала чужим. Пока она держала, и держала, и держала его, он превратился в маленького мальчика с густыми кудрявыми волосами. Г-жа В. — что было для нее нехарактерно — предложила собственную интерпретацию сна, сказав, что он отражает то, как она чувствует отделенность от всего, что происходит с нею в анализе. Я признал, что, по-видимому, пациентка чувствовала это на протяжении длительного времени, но (под влиянием остатков чувств из своих мечтаний) сказал, что рассказывая мне этот сон, она сообщает мне нечто большее. Я сказал, что с моей точки зрения, г-жу В. пугало открытое выражение привязанности к своему ребенку. (Я решил отложить до следующих сессий интерпретацию идеи/желания, что кудрявый ребенок был “нашим”, поскольку мне казалось необходимым, чтобы пациентка сначала обрела способность искренне пережить свою связь с ним [мной/собой/анализом.] Затем я спросил, почувствовала ли г-жа В. то, как она, почти помимо своей воли, позволила ребенку стать живым (и любимым), потому что на середине фразы она, говоря о ребенке, переменила слово it на him: “Я взяла его (it), и носила его (him), и носила его (him), и носила его (him)”). После паузы, которая ощущалась как задумчивая и одновременно тревожная, г-жа В. сказала, что чувствует ко мне благодарность за то, что я не “выбросил этой части вещей”. Я осознавал, что г-жа В. прибегает к расплывчатому языку (“эта часть вещей”), вместо того чтобы использовать слово “любовь” (как это сделал я) или ввести собственное слово для обозначения того чувства, которое “не было выброшено”. Она продолжала рассказывать о том, как боялась, что я буду смущать ее своими словами (в фантазии — раздену ее) и что обнажатся ее груди и я сочту их слишком маленькими. Тогда я почувствовал так, как не мог до сих пор чувствовать на протяжении всего анализа, ту силу любви, которую испытывал к J., и всю глубину моей печали и утраты. Только в этот момент я стал подозревать, что чувство стыда, которые я испытывал во время мечтания о J. на одной из предыдущих сессий, служило для меня защитой от переживания боли и утраты, связанной с этой любовью. Я подозревал, что стыд г-жи В., связанный с фантазией о том, что я сочту ее груди слишком маленькими, выполнял сходную защитную функцию по отношению к пугающим желаниям быть способной любить меня и чувствовать мою любовь к себе (так же как и сопровождающий страхи моего презрения к ней и ее собственного презрения к себе за то, что у нее есть такие желания). Это пугающее защитное презрение выразилось в ее брезгливом жесте в начале сеанса. — 84 —
|