Мечтание и интерпретация

Хотя переживание этого мечтания было едва заметным и в момент своего возник­новения сознательно не использовалось, тем не менее оно было будоражащим и привело к созданию специфического эмоционального контекста, ставшего бессознательным обрамлением всего, что за ним последовало. Вследстви­е этого отчет г-жи В. о ее свидании накануне вечером воспринимался иначе. Ее разговор вызвал у меня болезненное осознание чувства, что это говорят не мне, как будто слова заполняют пустое пространство, а не являют­ся обращением одного человека к другому (даже обращением пациентки к себе
самой).

Не зная, как сказать пациентке о том, что она не говорит ни мне, ни себе самой, я продолжал молчать. Я снова обнаружил, что мой ум блуждает, на этот раз ненадолго погрузившись в умственную “игру” наблюдения за точным местом и временем совпадения цифр таймера на автоответчике и оборота секундной стрелки часов на противоположной стене. Отчасти это облегчало клаустрофобию, которую я переживал, чувствуя себя пойманным в ловушку, одиноким рядом с г-жой В. Я предположил, что и мечтание о самоубийстве, и “игра”, включавшая соединение двух кусков времени, могли отражать мое ощущение механического, нечеловеческого характера моих переживаний, связанные с
г-жой В., но эта мысль казалась поверхностной и вырученной.

Последовавшие за этим мечтания отражали движение от довольно ригидной, навязчивой формы к более аффективно заряженному “потоку сознания”
(У. Джеймс 1890). Я испытал неприятные чувства, вспомнив телефонный звонок друга, который сказал, что нуждается в срочной операции на открытом сердце. Я очень быстро защитил себя от страха его смерти, в фантазии нарциссически превратив это событие в историю о том, что я получил это известие. Мой собственный страх смерти выразился в страхе “никогда не проснуться”. Мысль о том, чтобы “никогда не проснуться”, в тот момент была бессознательно сверхдетерминирована и, как ретроспективно казалось, включала в себя указание на тягостную “живую смерть” анализируемой и на мое собственное состояние анестезии в анализе, от которого я боялся никогда не очнуться.

Во всем этом содержалось также быстро растущее ощущение отсутствия кон­троля как по отношению к собственному телу (болезнь/сон/смерть), так и по отношению к людям, которых я люблю и от которых завишу. Эти чувства были на мгновение ослаблены защитным уходом в эмоциональную отстраненность, психическое онемение. Мои усилия справиться с эмоциональной отстраненностью длились не слишком долго и привели к мечтанию в форме живых образов о времени, проведенном с очень близкой подругой в разгар ее борьбы с неминуемой смертью. (Я хотел бы подыскать слово, лучше подходящее к созданию этих образов в мечтаниях, чем “воспоминание”, поскольку идея “воспоминания” имеет очень сильную коннотацию чего-то зафиксированного в памяти, “вызванного в сознание вновь [вспомненного]”. Переживание на сессии не было повторением чего-то произошедшего раньше; это было переживание, возникшее впервые, рожденное в интерсубъективном контексте анализа.)