|
Только что описанное переживание г-жой В. бессознательного интерсубъективного движения и ее участие в нем, отразились в сновидении, с которого она начала вторую из трех представляемых сессий. В этом сновидении пациентка наблюдала за мужчиной, который ухаживал за ребенком. Мужчина поднял ребенка на воображаемую горку и дал ему упасть на бетонную лестницу, так что ребенок сломал себе шею. В конце сна, когда мужчина подбирает безмолвного, неподвижного ребенка, этот ребенок смотрит прямо в глаза пациентке и жутко улыбается. Рассказав свой сон, г-жа В. продолжила говорить так, будто она не сказала ничего важного о своей сновидной жизни или о какой-либо другой части своей жизни. Я обнаружил (не планируя этого), что слова интерпретации, которую я предложил, были позаимствованы как из образа моего мечтания о дорожном шуме, перекрывающем одинокое самоубийство, так и из эмоционального воздействия на меня той абсолютной тишины, которая обрамляла сон пациентки (в отчете г-жи В. о сновидении не было ни дополнительных слов, ни плана, ни вскрикиваний, ни восклицаний). Я сделал замечание, что пациентка создает словесный “шум”, чтобы заговорить (утопить) нечто очень важное, и в своем рассказе о сновидении. Она и надеется, что я услышу это важное, и пытается не дать мне его услышать. На вопрос о том, где заканчиваются мои мечтания и начинается сновидение пациентки, в этот момент невозможно ответить сколько-нибудь определенно. И мои мечтания, и сновидение пациентки возникли в одном и том же “интерсубъективном аналитическом сновидном пространстве” (см. главу 5). Реакция г-жи В. на мою интерпретацию была более непосредственной, саморефлексивной и аффективно окрашенной, чем раньше. Несмотря на оттенок подчинения, было ясно, что аналитические отношения находятся в процессе изменения. Начав с того, что она воспринимает себя ребенком, брошенным мной, пациентка смогла увидеть, что интерпретация представляет собой “своего рода ложь”, поскольку является избитой и вторичной. Затем она заговорила о чувстве “обездвиженности” в ее неспособности предотвратить то, что она наблюдала. Мое мечтание из предыдущего сеанса, включающее ощущение стыда, связанного с тем, что я ощущал себя обездвиженным наблюдателем изоляции J., привело меня к вопросу: были ли стыд и вина важными аспектами неприятного состояния пациентки во сне, так же как и в ее отношениях со мной. Последовавшие реплики г-жи В., кажется, дали ответ: она косвенно сообщила мне, что пугается своей способности изолировать себя от меня, претендуя на то, что она “выше” психологической боли или “недоступна” для нее. — 82 —
|