Досье на человека

«В конце концов, мне наплевать на все эти потусторонние на­шествия. Главное, Лизочка жива, и я не виновен. Будем считать, что я отделался легким испугом, хотя конечно он не был легким. Ну хорошо, будем считать, что я отделался тяжелым испугом. И на этом поставим точку. Сейчас я позавтракаю, попью кофе и до вечера пошатаюсь по городу, а ближе к ночи загляну в Танечкины владения. Прилив свежих сил и свежей похоти наполняет меня. Кстати, надо бы забежать за гонорарчиком, с них причитается. Когда денежка при себе, как-то теплее становится и чувствуется лучше».

Из складок простыни раздался легкий стон: потревоженная ка­ким-то видением Лизочка заворочалась в постели, ее тельце изогну­лось и придвинулось ближе к стене.

«Что это — кошмар или экстаз? Или они всегда идут рука об руку»? Лукин улыбнулся и направился в туалет. Мимо него пролете­ла невесть откуда взявшаяся мысль о Дзопике и скрылась где-то в направлении кухни. «Мается, наверно, бедолага. Ну да ладно, пусть себе мается, что ему еще остается делать?»

Быстро покончив со своими утренними делами, Лукин склонил­ся над забывшейся своей подружкой, чмокнув ее в розовеющую и тонкую, как скорлупка мидии, ушную раковину, и покинул кварти­ру. Но опустившись в гущу уличного гама и столпотворения тол­пы, он внезапно ощутил страшную опустошенность и усталость, которая почти мгновенно перешла на тело, ноги задрожали, и тош­нота подобралась к затылку. Он споткнулся и невольно посмотрел вниз, у самой подошвы в месиве бурого раскисшего снега блесну­ла странного вида булавка, причудливо изогнутая и отдаленно на­поминающая крохотнуювиолончельку. «Золотая что ли?», — как-то отстраненно подумал Лукин, но в следующую секунду «не под­нимай!» молнией пронеслось в его голове, однако, было уже по­здно, он медленно и осторожно, из-за усиливающейся тошноты, нагнулся, и в тот же миг, как только пальцы коснулись затейливого замочка, что-то внутри него хлопнуло трескучим ударом электрон­ного разряда, и сознание выпрыгнуло из черепа, как отчаянный самоубийца из окна.

«Вот мудак», — произнес кто-то спокойно и даже с оттенком не­которой жалости, хоть и не без примеси легкой укоризны, но чей это был голос, его личный, обращенный в свой адрес, или чей-то дру­гой, он определить уже не смог.

Обесточенное и отягощенное собственным присутствием тело тихо сползло на землю и завалилось на бок, смешавшись со сва­лявшимся, как шерсть у бездомной собаки, столичным снегом.