Досье на человека

А наши шаги растворились уже в тишине, да размазались силуэ­ты, очертания таяли, и пространство перемещалось во время, а вре­мя, сделав какой-то зигзаг, закинуло нас в гущу снегопада, мы на миг окунулись в безмолвие, и, как окуни, стали безмолвными, по­блескивая чешуей мгновений. А может быть, все это лишь сновиде­ния? Снопы снов фейерверком видений рассыпались в разные сто­роны. И исчезли, и сгинули.

И сами сны уснули.

А снегу-то, снегу навалило в эту пору! Дымок вьется из трубы соседнего дома, и псы где-то в переулке тявкают. Тявкают гулко, слов­но пытаясь вспугнуть воспоминания, которые лезут ластящейся теп­лой кошечкой. Как не погладить ее? Но осторожность насторажива­ется — кошечка кошечкой, а коготки в мягких подушечках спрята­ны. А снегу-то, снегу навалило в эту зиму.

*

«Да, а снегу сейчас тоже сколько намело! — подумал растроган­ный Герман, задумчиво входя в калитку. — Однако уже декабрь бли­зится». Радостный пес резво ткнулся холодной влажной мочкой в его руку, словно напоминая задумавшемуся гостю о настоящем, которое представлялось простым и естественным окружением, как проста и естественна сама природа. Это и есть реальность, в которой следует жить, просто жить и не изматывать себя пустыми амбициями и иссу­шающими поисками неведомой никому истины, которая еще неизве­стно чем может оказаться — правдой или ложью. Где она, эта высшая реальность? Да вот же она и есть — потрескивающие сосны в снегу, пылающий камин, запах намокающих березовых веников. Герману на миг показалось, что он уловил мысли и ощущения Даниила. «Это, конечно, фантазия»,— несколько смутившись подумал доктор, но тут Даниил обернулся к нему и понимающе улыбнулся.

— Что может быть жизненней самой стихии жизни? — спросил он, эхом озвучивая молчание Германа и приглашая последнего в пред­банник. — Ты как паришься?

— Крепко. Люблю сильный пар.

— Я так и думал. Ну залезай тогда на верхний полог. Готов?

— Готов.

Печка зашипела, поглотив ковшик эвкалиптового настоя, и одно­временно горячий веник шлепнулся на размягшую спину Германа. С каждым ударом он все явственнее чувствовал, как исцеляющий жар проникает внутрь его тела, которое словно открылось этой волне силы и тепла. А через некоторое время он испытал удивительное ощуще­ние — ощущение материальности, осязаемости своей души, будто это не какая-то токоматериальная абстракция, некая загадочная энергия, а что-то свое, близкое, родное, живущее прямо здесь, рядом, внутри, то, с чем можно говорить и то, что можно слушать и что можно чув­ствовать непосредственно, и любить. И он незаметно, тихонечко, так, чтобы никто не увидел, заплакал. Слезы смешивались с каплями пота и стекали на дощатый полог. Он догадывался, что мог бы и не пря­таться от этих людей, что они-то и поймут его, как никто другой, но в то же время ему казалось, что он переживает нечто сокровенное, и это сокровенное лучше не демонстрировать никому. Тут же огромной мягкой волной на него накатило чувство любви, не какой-либо конк­ретной, а любви общей — ко всему существующему, просто любви, которая переживалась так же остро, как и предыдущее состояние. Это была любовь как таковая, сама по себе, не как чувство, направленное на кого-то или на что-то, а именно как переживание, самостоятельное и самозначимое. Это было одновременно и ощущение любви и осоз­нание этого ощущения. И он почувствовал, как душа и тело становят­ся единым. Слезы сами собой прекратились, и безбрежный, ровный, невозмутимый покой овладел им. Такой покой отличается удивитель­ной ясностью сознания, чистотой восприятия и чувством гармони­ческого единства с жизнью.