Досье на человека

— Вроде бы...

— Слушай, у меня тут как раз Даниил сидит. А что если мы сочи­ним что-нибудь этакое ипровизированное?

— А почему бы и не сочинить?

— Ну вот и отлично. Давай подкатывай. А отсюда недалеко, на одну дачку дернем.

Увидев Даниила, Герман на некоторое время ощутил легкое бес­покойство, почти волнение, которое, однако, через несколько секунд прошло. Перед ним стоял человек, лицо которого поражало своим чистым спокойствием и в то же время полной включенностью в зем­ное, без отрешенности. В глазах чувствовалась глубина, но без про­блесков скорби и отпечаткой пережитого, как это зачастую бывает. Для того, чтобы познать природу человеческую, нужно многое ис­пытать и выстрадать, даже лик Николая Павловича несет на себе некоторый оттенок мученичества. Но у этого парня, скорее всего, ровесника Герману, полностью отсутствовали все атрибуты познав­шего трагизм бытия мудреца. Он смотрел прямо, безмятежно, и взгляд его был полон силы.

— Рад знакомству, — ответствовал Герман и затем, повернувшись к Скульптору, спросил: — А куда двинем?

— А ко мне на дачу и двинем, — сказал Даниил, — здесь недале­ко. Подышим, попаримся, подзарядимся.

— Ну и прекрасно.

Машина повернула на проселочную дорогу, скрипя утрамбован­ным снегом, и тихо подъехала к двухэтажному бревенчатому дому, за которым начинался, или вернее, продолжался лес. Из-за забора выглянула черно-рыжая морда ротвейлера Гошки, приветствуя хо­зяина, и Герман почувствовал, как плавно растворяется в прекрас­ной бездумности накатывающего блаженства. На какой-то миг он выскользнул из ситуации и вспомнил давно забытые студенческие дни, когда испытывал нечто подобное.

*

А снегу то, снегу навалило в эту зиму! Геометрические плоско­сти крыш, выбеленные до ослепительности, парят над черными пря­моугольниками окон. Оконные стекла действительно кажутся на рас­стоянии черными. Черные квадраты, пересеченные коричневыми или белыми рамами. Снег везде. Он заполняет воздух, он заполняет про­странство, и иногда кажется, что он залетел откуда-то из четвертого измерения. А иначе как же объяснить такое непостижимое количе­ство снега? Когда идет снег, на улице всегда тихо, можно сказать, что снег несет с собой тишину, можно даже сказать больше: снег — это застывшая тишина. Когда концентрация тишины становится пре­дельной, она выпадает в осадок, и осадок этот является в виде снега. Но это все фантазии. Ты помнишь, как мы любили сочинять самые невероятные предположения относительно самых различных явле­ний, окружающих и неокружающих нас? Это было пленительное время, ни к чему не обязывающее и наполненное таинством, тогда мир представал как мистерия, и мы сами себе казались посвящен­ными в эту мистерию. А потом время распадалось на атомы, и тома впечатлений распадались на отдельные страницы отдельных воспо­минаний, а то и на крохотные строчки в записной книжке, а то и просто — на обрывки слов, шершавые и шелушащиеся, как старые газетные листы. И по поводу этого ты любил спрашивать: «А мы то не атомы?» Вопрос звучал риторически, но кто из нас не любил ри­торики? Мы все любили в той или иной степени повитийствовать или поораторствовать, или поспорить, или подебатировать о смыс­ле мироздания, которое оказалось зашифрованным. А мироздание-то зашифровано. Как мы хохотали, когда поняли это. Мы долго блуж­дали около, пока случайно не попали в крохотную комнатку, которая называется пониманием. Да, оказалось, что так: понимание — это пространство, в которое надо войти. В честь этого мы наполнили свою замусоленную, но просторную авоську дешевым портвейном и устроили поминки по утраченным иллюзиям в одном уютном особ­нячке, который сторожил один наш знакомый мыслитель и смысло-искатель. Он, кстати, и сейчас сторожит все тот же особнячок, уют­ный маленький музей, по-моему он даже сегодня работает. Помин­ки проходили чрезвычайно экстраординарно. Оранжевый портвейн закусывали пирожками из близлежащей пельменной, крякали от наслаждения, которое рождает тесная компания, теплая каморочка, согревающие напитки и горячая закуска.