Черная ночная рубашка. Комплекс слияния и непрожитая жизнь

на полу, рисуя под ее наставлениями, и любовался ее красотой. Во всех его замечаниях о матери я никогда не чувствовал рас­щепления его переживаний о ней посредством идеализации. Он создал картину прекрасных отношений с ней, в которой я ни разу не усомнился.

Возвращаясь в детские воспоминания, он рассказывал мне, что, будучи пятилетним ребенком, так однажды разозлился на нее, когда она ушла, что разломал и перепачкал всю ее кос­метику, а в другой раз изрезал ее одежду. И хотя эти действия были столь агрессивными, он ничего больше не мог вспомнить, упоминая о них лишь как о разрозненных примерах той зло­сти, которую он испытывал, потому что скучал без нее. Когда ему было четырнадцать, он заподозрил, что у его матери роман с его кузеном, бывшим сильно старше него, и в гневе толкнул ее, полностью одетую, в бассейн. Он сказал, что она нашла это смешным; я несколько засомневался в этом, но это был единст­венный момент, насколько я помню, некоторого чувства дис­гармонии между воспоминаниями Филиппа и тем, что реально могло происходить в его отношениях с матерью.

Не могу объяснить почему, но однажды (приближался уже конец шестого года совместной работы) я посмотрел на него, когда он рассказывал о своей матери, и увидел нечто совершен­но неконгруэнтное той любви, о которой он говорил. Это было подобно промелькнувшей тени, словно нечто темное пронеслось перед моим мысленным взором при взгляде на него. Думаю, что впервые я вгляделся в Филиппа, и я сказал ему, что уловил что-то темное, промелькнувшее в истории его отношений с матерью.

Это видение, казалось, стало пусковым механизмом рас­крытия памяти — не первых воспоминаний о том или ином событии, но новой способности обсуждать вещи, которые Фи­липп всегда знал. События, которые я собираюсь описать, были полностью диссоциированы (может быть, «инкапсулированы» лучшее слово) — настолько, что я не мог обнаружить их за все шесть предыдущих лет анализа.

Теперь Филипп вспоминал не те случаи из его жизни с мате­рью, которыми он делился раньше. Его тетя рассказывала ему, что когда ему было два или три года, а может быть, и раньше, мать колола его руки булавками, когда сердилась на него. Од­нажды, когда он был еще малышом, едва начавшим ходить, она

151

так разъярилась на него, что завизжала, что ненавидит его и хо­чет, чтобы он умер. Другие члены семьи удержали ее.