|
Филипп сам не помнил этих событий, но через несколько лет после того, как он рассказал их мне, он спросил у матери, так ли это было, и она подтвердила правильность рассказа. Она также подтвердила, что после рождения каждого из троих младших братьев и сестер Филиппа она отсылала их в другую страну, где няня заботилась о младенце до тех пор, пока ему или ей не исполнялось восемь месяцев, а потом возвращала домой. Филипп был единственным из детей, кто первые месяцы провел с мамой. Когда он задал ей вопрос о ее ненависти к младенцам, она подтвердила это как данность. Так она чувствовала. В этих историях был отзвук подлинности даже до того, как его мать признала их правдивость. Мы оба с Филиппом пребывали в недоумении от того, почему он никогда не говорил о своей матери в этой ее темной ипостаси. Совершенно точно, что он никогда не утаивал информацию, и его картина о прекрасных отношениях с матерью была тем, во что он полностью верил и что передавал связным, вызывающим доверие способом. Теперь же картина полностью изменилась. Появился чудовищный образ — женщина, вонзающая булавки в детские ладошки, ненавидящая детей, по крайней мере, пока они младенцы, полностью покидающая их. Я чувствовал себя так, будто мне рассказывают о ведьме из волшебной сказки, но это была реальная история из жизни. У этого признания были серьезные последствия. Словно бы открылась потайная дверь, и пока мы исследовали проявившуюся мощную тревогу Филиппа, его способность к живописи резко сократилась. Только тогда я узнал, что всю жизнь Филипп прибегал к помощи пассивного фантазирования, часто по многу часов кряду, что, похоже, действовало как «замещающая кожа» и защищало его от тревоги. Это также помогало удерживать сильное расщепление между опытом его сознания и телом. В сущности, посредством фантазии Филипп жил как разум в отсутствие телесной осознанности. В тот период нашей работы ему приснился берущий за душу сон. Филипп прогуливался по склону горы, спускаясь к морю, когда увидел дорогу, идущую влево, к прекрасному саду. Он решил зайти в сад и поспать, и не продолжать спуск с горы. Годами после этого он размышлял о своем уходе в сон и фантазии — 152 особенно с помощью марихуаны, курить которую он стал чуть позже — как о «выборе сада». Море в его сне олицетворяло бессознательную жизнь, переполненную тревожностью, главной защитой против которой была диссоциация. Несмотря на свою пассивность и жизнь в фантазиях Филипп был очень усердным художником. Когда он писал за своим холстом, он чувствовал, что вновь с матерью. Однако, когда «запретная дверь» открылась, и ведьмоподобная сущность его матери дошла до сознания, Филипп не смог больше писать. Теперь, когда он приближался к холсту, он мог провести за ним не более нескольких минут, а потом его охватывала неуемная тревога. И если раньше холст был его возлюбленным объектом, теперь он стал ужасающим местом. Когда он отходил от Мольберта, читал книги или бродил по городу, тревоги не было, но у холста пугающее беспокойство прорывалось наружу. — 109 —
|