|
Я. Беме знал Бога «яростного огня», истинного Сокровенного. Однако ему удалось снять глубоко ощущаемое противоречие, с одной стороны, через христианскую формулу Отца-Сына, позволяющую спекулятивно включить гностическое, однако во всех существенных пунктах все же христианское мировоззрение (в противном случае он стал бы дуалистом); с другой стороны, ему, без сомнения, помогла алхимия, которая уже долгое время втайне подготавливала объединение противоположностей. Тем не менее противоречие оставило достаточно отчетливые следы в его мандале, которая приложена к «40 вопросам о душе» и изображает сущность божества; мандала разделена на темную и светлую половины, и соответствующие 9 Зак ?« ?1 258 К. Г. ЮНГ половины круга отделены друг от друга, вместо того чтобы смыкаться'. Догма заменяет коллективное бессознательное, формулируя его в широком диапазоне. Поэтому католическая форма жизни принципиально не знает здесь психологической проблемности. Догматические архетипические представления почти полностью владеют жизнью коллективного бессознательного, которое, как укрощенный поток, расплывается в символике кредо и ритуалов. Его жизнь проявляется в сокровенной сущности католической души. Как мы знаем сегодня, коллективное бессознательное вообще никогда не было психологическим, ведь до христианской церкви были античные мистерии, простирающиеся вплоть до седых времен неолита. Никогда у человечества не было недостатка в сильных образах, которые даровали бы ему магическую защиту против беспокоящего оживления душевных глубин. Всегда фигуры бессознательного выражались с помощью защитных и целительных образов и вместе с ними извергались в космическое, внедушевное пространство. Иконоборчество Реформации буквально пробило брешь в защитном валу священных образов, и с тех пор один образ осыпается за другим. Они оказались сомнительными, когда столкнулись с пробуждающимся рассудком. К тому же уже задолго до этого успели забыть, что подразумевалось под ними. На самом ли деле забыли? Или, быть может, вообще никогда прежде не знали, что они означали, и впервые лишь в эпоху протестантизма обратили внимание на то, что ведь, собственно говоря, никогда и не знали, что же подразумевалось под непорочным зачатием, Божественностью Христа и комплексностью Триединства? Иногда даже кажется, будто эти образы просто жили и их жизненное существование принималось без сомнения и рефлексии, точно так же как у современных людей, которые наряжают елку и прячут пасхальные яйца, порою вообще не представляя, что эти обычаи означают. Архетипичные образы уже априори настолько значительны, что никто даже не спрашивает, что же они, собственно, могли означать. — 186 —
|