Великая ересь

Они вышли на площадь, где повсюду теснилось огромное множество людей. Какой-то человек прочитал приговор: звучали слова про гнусную и мерзкую ересь и еще про что-то. Только слова эти не касались слуха Мартина, как будто он был прозрачен для них. Он даже и не силился их услышать. Всё стало безразлично.

Четвертое удивление - безучастно наблюдать, как он, Мартин, открывает рот и что-то говорит: удивительно было то, что говорил несомненно он, и говорил громко и с выражением, но это был, в то же время вовсе не он. Говорило его тело, а он наблюдал откуда-то издалека, даже не вникая в смысл слов.

Потом очевидцы будут вспоминать, что Мартин Локвис говорил перед смертью богохульные слова, превосходящие по дерзости и ереси всё, что кто-либо из них когда-либо слышал. - О том, что само Писание бессмысленно! О том, что из-за различий в толковании двух-трех строчек в этом самом Писании, вся Чехия, да и не только Чехия, была потоплена в крови! О том, что Царствие Небесное – просто пустота, находящаяся вовсе не на небе, а нигде, и о том, что эта пустота с равным безразличием и равным интересом, что одно и тоже (!) созерцает всё и всех, а точнее - самоё себя, в котором растворены всё и все, и о том, что там нет никаких отличий между грешником и святым! - Мартин говорил лишь несколько минут, но народ на площади всполошился, а господин Ульрих из Нового Дома приказал срочно посадить обоих еретиков в бочки и поджечь. Забегали люди с вязанками хвороста и дров. Мартина и Прокопа схватили и затолкали в бочки, привязав к специально проделанным в бочках отверстиям.

Мартин замолчал. Прокоп тоже молчал. Они не сопротивлялись. Впрочем, случилось так, что даже та доля интереса к происходящему, которая оставалась до этого момента и исходила от той части Мартина, что наблюдала со стороны, - эта доля интереса пропала сама собой. Глаза закрылись. Не было смысла смотреть. Дым разгорающегося костра проникал в лёгкие, тело заходилось в кашле и судорогах, но Мартин уже не чувствовал себя в той обстановке, в которой находился. Откуда-то издалека по необозримому пространству разливался жар, но про этот жар нельзя было сказать, что он невыносимый или, напротив, что он никак не чувствовался. Просто этот жар был вне привычных категорий боли: тело начинало обгорать, вздувались и лопались пузыри, потом кожа обугливалась, огонь прожигал внутренности, дыхание уже давно остановилось, но перед внутренним взором того, кто еще минуту назад являлся Мартином, пронеслась в мгновение вся его жизнь и – еще одно удивление – он (точнее уже не он, а нечто, в чем еще сохранялся какой-то кусочек сознания) наблюдал всю эту жизнь, как нечто не имеющее к нему (наблюдающему крохотному островку сознания) никакого отношения. Этот крохотный островок сознания уже несколько вечных мгновений чувствовал окружающую обстановку (в том числе и сгорающее, обугливающееся, рассыпающееся тело, которое уже не имело к нему никакого отношения) как каплю в океане - чем-то настолько абстрактным и не имеющим смысла... Мыслить вообще о нахождении где-то можно было с большой натяжкой… Хотя, слово мыслить тут тоже не подходит: мыслей уже не было. Не было и чувств. Оно (то, что ранее считало себя Мартином Локвисом) перестало чувствовать окружавших людей. Оно просто знало их, знало все, что они делали в жизни и делают прямо сейчас, и сделают когда-то еще. Оно знало этот закон, приводящий их в движение. Оно и было этим законом… И – последнее удивление, которое и удивлением уже не назвать, ибо никакие слова этого уже не в силах передать: вдруг лопнуло и это самое Оно. Рассыпалось. А вместе с ним рассыпались и все остававшиеся еще осколочки представлений о жизни, смерти, Царствии Небесном, пустоте, созерцающей самоё себя... Всё оказалось совсем не так! Совершенно не так! Абсолютно не так! Это – последнее, о чём ещё можно хоть как-то говорить. Дальнейшее – вне человеческого разумения... Вне картинок, звуков и ощущений...