Причастие

• Там был молодой Жак Лакан[74], в будущем знаменитый мэтр французского психоанализа. Там был Жорж Батай[75] - французский Ницше, как его называли, - человек, поставивший в центр своего учения религию, жертву, жестокость и, так же, как и многие его современники - те же сюрреалисты - не готовый довольствоваться чистой мыслью. В центре его идеологии стояла, как и у Ницше, фигура Диониса и тема празднества, такого, когда общественный экстаз доходит до пароксизмов. Тут-то, говорил Батай, и происходят человеческие жертвоприношения. И он со своими последователями очень долго носился с этой идеей жертвоприношения. Желающих быть жертвой оказалось много, но не нашлось ни одного, кто согласился бы быть палачом... А Батай все пытался прорваться в область сакрального. Для этого и нужно было жертвоприношение... В сакральное, как считал Батай, не выйти без какого-то события, превосходящего человеческие возможности, без того, что выбрасывает нас за грань возможного. Для выхода за грань возможного он даже ввел понятие «трансгрессия», которое потом прочно вошло в терминологию постмодерна. Но в отличии от многих других попыток проникнуть в область сакрального, Батай учитывал и социальное измерение и даже политику. То есть, в его философии была и вертикаль и горизонталь... Как раз тогда все активнее поднимал голову фашизм, и Батай увидел в этом принципиальный вызов. Для Баттая фашизм - это была реализация темы сакрального, которое лежит за пределами наших дневных, выстроенных рассудком, схем. Фашизм для него был подтверждением того, что есть некие огромные силы, лежащие за этими пределами, но он считал, что из-за низкого уровня сознания, фашизм пытается прорваться в сакральное этаким своеобразным подростковым образом. Чудовищные последствия фашизма Батай предсказал еще в начале тридцатых. Он хотел предложить альтернативный шаг в сакральное, но по-взрослому, что ли... Но фашизм и война помешали этим замыслам...

Толя вышел из оцепенения. Уже пару минут он прислушивался к вдохновенному полету Костиной мысли и был явно раздражен, не понимая, к чему тот ведет.

• Слушай, хватит мне лапшу на уши вешать! Ты обещал про господина и раба, а несешь черт знает что!
• Извини, увлекся. Сам не заметил... Хотя, то, что я говорил, нас к этой теме потихоньку и подвело.
• Ну так и давай сразу к делу, блин!

Костя впервые видел своего друга в таком состоянии. Сегодня его явно кидало из стороны в сторону. То тревога, то откровенная злость, что было так несвойственно обычно флегматичному и самодовольному Толику, каким Костя его знал. Его гипотеза все более оправдывалась. Зная, что Толя сейчас весь, как обнаженный нерв, зная, что то, что он, Костя, сейчас скажет, может привести не только к катарсису, но и к непредсказуемому срыву, Костя все же рискнул раскрыть свою гипотезу и тем самым продавить болевую точку Толика. Либо пан, либо пропал, будь что будет! Подобной рискованности Костя от себя не ожидал. Ведь если такая машина, как Толик, потеряет вдруг контроль над собой, то можно, пожалуй, и косточки не собрать. А начиналось-то, казалось с пустякового разговора! Сейчас Толик был на грани, он едва сдерживал себя. – Почему!? Вспомнился старый анекдот: голова выкатывается из под колес трамвая и говорит «Ни хрена себе, сходил за хлебушком!».