Причастие

Я перестал стенографировать. Я впал в какой-то гипноз, рассеяно глядя в окно, безвольно наблюдая проезжающий трамвай, извозчиков, прохожих... Я отчетливо понимал только, что присутствую при выдающемся событии, при откровении, которое, быть может откроет новую страницу в человеческом познании, но ум мой категорически отказывался понимать те слова, что произносил Михаил. Они не вмещались в меня, обтекали меня какими-то чудными потоками, но не вливались внутрь. Прошло несколько времени, может быть, минут десять или двадцать, - Ругевич с Бахтиным продолжали о чем-то горячо спорить, причем Бахтин так и стоял, как вкопанный, - и тут только я вдруг вышел из оцепенения. Понимание снова возвратилось ко мне. Слова, произносимые моими товарищами опять стали втекать в меня. Говорил Владимир:

• И все-таки, ответь мне: всякий ли поступок каждого человека является поступком ответственным? Или же только для немногих избранных людей это так?
• Я тебе об этом и толкую. Эмоционально-волевой тон, объемлющий всякое единственное бытие-событие, не есть пассивная психическая реакция, а некая должная установка сознания, нравственно значимая и ответственно-активная. Это осознанное движение сознания превращает возможность в действительность осуществленного поступка. Поступка – мысли, чувства, желания... Эмоционально-волевым тоном мы обозначаем именно момент моей активности в переживании, осознание переживания как моего, принятия его как моего, а, стало быть, ответственности за него. Момент свершения мысли, чувства, слова, дела есть активно-ответственная моя установка. Это эмоционально-волевая установка по отношению к контексту единой и единственной моей жизни.

Бахтин стал вновь прохаживаться по комнате, но уже не как прежде, не порывисто и скоро, а неторопливо и задумчиво. Весь ритм его переменился. А вместе с тем и тон. Минуту спустя он остановился и произнес:

• Я прошу вас извинить меня, но я должен немедленно записать то, что сейчас было сказано.

Сказал и вышел в другую комнату, где включил свет, а затем заперся. Был поздний вечер. Несколько минут мы сидели молча. Ругевич покачал головой:

• И все же я остаюсь при своем первоначальном мнении, что далеко не каждый из нас поступает ответственно. Миша – гений, и то, что он говорит - верно, но верно только по отношению к нему, да может еще к нескольким таким же гениям...
• А к Мебесу и Зубакину это относится, как ты думаешь?
• Несомненно! А больше из известных мне людей и назвать-то некого... Такие, брат, дела.

Вышел я от Ругевича уже заполночь. Вышел, так и не попрощавшись с Михаилом, которого Владимир попросил не тревожить. Я зашагал пешком к себе на Васильевский остров. При тусклом газовом освещении пустынные улицы казались мне таинственными. Падал мокрый снег, но это совершенно не раздражало меня. Я вглядывался в темные глазницы домов и чудилось мне, что за ними, несмотря на зримую темноту, пульсирует жизнь, осознание. Редкие одинокие прохожие, даже пьяные, были в ту ночь для меня уже не как прежде – простыми, обыкновенными людьми, а Человеками Поступающими, представителями новой расы. Расы, как будто родившейся только этой ночью, в момент озарения Миши Бахтина, и сразу же заполнившей всю Землю...