Тошнота

посмеяться, и мрачный гуманист, которого чаще всего можно встретить на

похоронах. Все они ненавидят друг друга -- само собой, не как людей, а как

отдельную личность. Но Самоучка этого не знает: он их всех свалил в одну

кучу, запихав, как котов, в общий кожаный мешок, -- они там когтят друг

друга в кровь, но он ничего не замечает.

Он смотрит на меня уже без прежней доверчивости.

-- Вы не разделяете моих чувств, мсье?

-- Боже мой...

Видя, что он встревожен, даже слегка раздосадован, я на какую-то долю

секунды пожалел было, что его разочаровал. Но он любезно продолжает:

-- Я знаю -- вы заняты своими исследованиями, своими книгами, на свой

лад вы служите тому же делу.

Мои книги, мои исследования, болван! Худшей оплошности он совершить не

мог.

-- Я пишу не ради этого.

Лицо Самоучки мгновенно меняется: можно подумать, он учуял врага,

такого выражения я у него еще не видел. Что-то между нами убито.

-- Но... если вы не сочтете мой вопрос нескромным, нельзя ли узнать,

для чего вы пишете, мсье? -- спрашивает он с притворным удивлением.

-- Гм... не знаю, просто так, чтобы писать.

Я дал ему повод улыбнуться; он полагает, что смутил меня.

-- Неужели вы стали бы писать на необитаемом острове? Разве люди пишут

не для того, чтобы их прочли?

Он просто по привычке облек фразу в вопросительную форму. На самом деле

она утвердительна. Мягкость и робость, покрывавшие его точно лак, сразу

облупились, я его больше не узнаю. В чертах появилось тяжеловесное упрямство

-- это твердыня самодовольства. Еще не оправившись от изумления, я слышу,

как он говорит:

-- Пусть мне скажут: я пишу для определенного социального круга, я пишу

для своих друзей. Это я могу понять. Может быть, вы пишете для потомства...

Но так или иначе, мсье, вопреки самому себе вы пишете для кого-то. -- Он

ждет ответа. И так как ответа нет, слабо улыбается. -- Быть может, вы