Тошнота

обрели детскую веру. Я, мсье, -- потупив глаза, говорит Самоучка, -- в Бога

не верю. Его существование опровергнуто Наукой. Но в концентрационном лагере

я научился верить в людей.

-- Они мужественно переносили свою участь?

-- Да, -- неопределенно соглашается он. -- И это тоже. Впрочем, с нами

хорошо обращались. Но я имел в виду другое. В последние месяцы войны

работать нас заставляли редко. Когда шел дождь, нас загоняли в большой

дощатый сарай, и мы, почти две сотни человек, стояли там впритирку друг к

другу. Дверь запирали, и нас, стиснутых со всех сторон, оставляли почти в

полной темноте. -- Он помялся. -- Не знаю, сумею ли я вам объяснить, мсье.

Все эти люди находились рядом с тобой, ты их едва различал, но чувствовал,

как они сдавливают тебя, слышал, как они дышат... Как-то раз -- нас еще

только начали запирать в этот сарай -- теснота в нем была такая, что я чуть

не задохнулся, и вдруг меня захлестнула неимоверная радость, я едва не упал

в обморок -- я почувствовал, что люблю этих людей, как братьев, я хотел их

всех обнять. С тех пор каждый раз, оказавшись в этом сарае, я испытывал

такую же радость.

Надо съесть моего цыпленка, он, наверно, совсем остыл. Самоучка давно

управился со своим мясом, и официантка ждет, чтобы сменить тарелки.

-- Этот сарай стал в моих глазах святилищем. Несколько раз мне

удавалось обмануть бдительность часовых, я пробирался туда совершенно один и

там, в темноте, вспоминая пережитые мной в этом сарае радости, впадал

прямо-таки в экстаз. Часы шли, я их не замечал. Случалось, я даже рыдал.

Должно быть, я болен. Иначе невозможно объяснить охватившую меня вдруг

неистовую ярость. Да-да, ярость больного: руки у меня стали трястись, кровь

прихлынула к лицу, и в довершение всего задрожали еще и губы. И все только

потому, что цыпленок оказался холодным. Впрочем, я и сам оставался холодным,

и это было самым мучительным; я хочу сказать, что внутри я оставался таким,

каким был последние полтора суток, -- совершенно холодным, оледенелым. Гнев