Тошнота

Хотя он не отдает себе отчета в своем одиночестве. Ну что ж, не мне

открывать ему глаза. Мне не по себе -- я злюсь, это верно, но не на него, а

на Виргана и иже с ним, на всех тех, кто отравил эти жалкие мозги. Будь они

сейчас передо мной, у меня нашлось бы, что им сказать. А Самоучке я не скажу

ничего. К нему я испытываю только симпатию -- он вроде мсье Ахилла, из

нашего брата, он предает по неведению, из добрых побуждений!

Смех Самоучки выводит меня из моего мрачного раздумья.

-- Простите, но когда я думаю о глубине моей любви к людям, о том,

какие мощные порывы влекут меня к ним, а потом вижу, как мы двое сидим тут,

рассуждаем, доказываем... меня разбирает смех.

Я молчу, я принужденно улыбаюсь. Официантка приносит мне на тарелке

ломтик похожего на мел камамбера. Я оглядываю зал, и меня вдруг охватывает

неописуемая гадливость. Что я тут делаю? Чего ради ввязался в спор о

гуманизме? Зачем эти люди здесь? Зачем едят? Правда, они не знают, что они

существуют. Мне хочется уйти, убраться туда, где я в самом деле окажусь НА

СВОЕМ МЕСТЕ, на месте, где я прийдусь как раз кстати... Но такого места нет

нигде, я лишний.

Самоучка смягчается. Он опасался с моей стороны более упорного

сопротивления. Он готов предать забвению все, что я наговорил.

-- В глубине души вы их любите, мсье, -- заявляет он, доверительно

склонившись ко мне, -- вы любите их, так же как я. Мы расходимся только в

словах.

Говорить я больше не в состоянии, я наклоняю голову. Лицо Самоучки

приблизилось вплотную к моему. Он самодовольно улыбается у самого моего

лица, как бывает в кошмарном сне. Я через силу пережевываю кусок хлеба, не

решаясь его проглотить. Люди. Людей надо любить. Люди достойны восхищения.

Сейчас меня вывернет наизнанку, и вдруг -- вот она -- Тошнота.

Тяжелый приступ -- меня всего трясет. Уже целый час я чувствовал ее

приближение, только не хотел себе в этом признаться. Этот вкус сыра во