Тошнота

вихрем пронесся по мне, похожий на озноб, на ответную реакцию сознания,

пытающегося побороть это понижение температуры. Пустая попытка -- конечно, я

мог бы, придравшись к какому-нибудь пустяку, накинуться с кулаками на

Самоучку или официантку, осыпав их бранью. Но при этом я не весь бы

участвовал в игре. Моя ярость бушевала на поверхности, да и оказалась

мимолетной, у меня было мучительное ощущение, что я -- охваченная пламенем

глыба льда, этакий омлет-сюрприз. Поверхностная буря улеглась, и я услышал

голос Самоучки:

-- Каждое воскресенье я ходил к мессе. Я никогда не верил в Бога, мсье.

Но разве нельзя сказать, что истинное таинство мессы состоит в причащении

людей друг другу. Службу отправлял войсковой священник-француз, которому

отняли руку. У нас была фисгармония. Мы слушали стоя, обнажив головы, и,

упиваясь звуками фисгармонии, я чувствовал, что составляю единое целое с

окружающими меня людьми. Ах, мсье, как я любил эти мессы. И сейчас еще в

память о них я иногда по утрам в воскресенье хожу в церковь. В нашей Святой

Цецилии замечательный органист.

-- Вы, должно быть, часто сожалели о той жизни?

-- Да, мсье. В 1919 году. В тот год меня освободили из плена. Я провел

мучительные месяцы. Я не знал, чем заняться, я чахнул. Всюду, где я видел

сборище людей, я старался затесаться в толпу. Мне случалось, -- добавляет он

с улыбкой, -- присоединяться к незнакомой похоронной процессии. Однажды в

припадке отчаяния я сжег мою коллекцию марок... Но я нашел свой путь.

-- В самим деле?

-- Один человек посоветовал мне... Мсье, я знаю, что могу рассчитывать

на ваше молчание. Я... быть может, вы не разделяете таких убеждений, но вы

человек настолько широких взглядов... я -- социалист.

Он потупил глаза, его длинные ресницы затрепетали.

-- С сентября 1921 года я записался в социалистическую партию СФИО. Вот

это я и хотел вам сказать.

Он сияет от гордости. Он смотрит на меня, запрокинув голову, полузакрыв

глаза, приоткрыв рот, мученик, да и только.