|
-- Ну и хорошо, -- говорю я. -- Ну и прекрасно. -- Я знал, что вы меня одобрите, мсье. Да и как можно осудить того, кто говорит вам: я распорядился своей жизнью так-то и так-то и теперь совершенно счастлив? Он раскинул руки в стороны, обратив ко мне ладони пальцами книзу, словно на них вот-вот появятся стигматы. У него остекленелые глаза и во рту шевелится темно-розовая масса. -- Вот как! -- говорю я. -- Ну, раз вы счастливы... -- Счастлив? -- Взгляд его тяготит меня, он поднял веки и уставился на меня в упор. -- Судите сами, мсье. Прежде чем принять это решение, я чувствовал такое отчаянное одиночество, что хотел было покончить с собой. Удержала меня мысль, что моя смерть не опечалит никого, никого на свете и в смерти я окажусь еще более одиноким, чем в жизни. Он выпрямляется, щеки у него надулись. -- А теперь, мсье, я больше не одинок. -- Вот как! У вас много знакомых? -- спрашиваю я. Он улыбается, и мне тотчас становится ясно, сколь я наивен. -- Я имею в виду, что я больше не чувствую себя одиноким. Но само собой, мсье, для этого нет необходимости с кем-то встречаться. -- И все же, -- говорю я, -- в вашей партийной ячейке... -- О! В ней я знаю всех. Правда, большинство только по имени. Мсье, -- говорит он шаловливо, -- разве в выборе друзей обязательно стеснять себя такими узкими рамками? Мои друзья -- все человечество. Когда утром я иду на службу, в свою контору, впереди меня, позади меня другие люди тоже спешат на службу. Я их вижу, будь я посмелее, я бы им улыбался, я думаю о том, что я социалист, что все они -- цель моей жизни, моих усилий, но пока еще они этого не знают. Для меня это праздник, мсье. Он вопрошает меня взглядом, я одобряю его кивком, но чувствую, что он слегка разочарован, ему хотелось бы побольше энтузиазма. Что я могу поделать? Чем я виноват, если во всем, что он говорит, я мимоходом узнаю заемные мысли, цитаты? Если он разглагольствует, а передо мной вереницей — 140 —
|