|
20 И. Кант, Соч. в шести томах, т. 3, с. 118. 21 Там же, с. 88. 147 ???? механизме этой логики: сначала (во введении) мы вкладываем в знание убеждение в его ненаучности, а в разум—убеждение в его бессилии, а потом (в тексте книги) вполне a priori познаем эти свои «вложения» и приписываем себе безоговорочное право на научность. Даже скромно сравниваем себя с Коперником, словно бы и Коперник сначала вложил во Вселенную гелиоцентризм, а потом a priori завращался в ледяных пространствах... Важно не это, и не этим, собственно, вызван наш интерес. Отвлечемся от всех a priori и обратим внимание на два места из приведенной выше выдержки. Вот эти места: знание как «природная склонность человека» и разум, ищущий ответов «в силу собственной потребности». Надо знать текст «Критики чистого разума», чтобы по достоинству оценить всю гениальность подчеркнутого. Что явствует из первой фразы? Последствия ее предельно ясны. Смысл: если в нас что и вложено, то вложено самой природой, и вложено как склонность (у Канта «Naturanlage», но это значит не только «природная склонность», но и «природные задатки», даже «план природы») к знанию. Именно в троякой полисемии слова: природа вложила в нас склонность к знанию, но склонность эта есть не что иное, как задатки знания, данные нам, чтобы мы осуществили ее план, если мы и в самом деле суть венец, а не недоразумение ее творения. Что явствует из второй фразы? Разум, «неудержимо» ищущий знания «в силу собственной потребности». Явствует одно: если разум «неудержим», то не следует его удерживать пугалами противоестественной научности. И если у разума есть «сила собственной потребности», то не следует заменять ее силой иной потребности. Угодно ли знать, какой именно? Неразумной. В этих двух «интерпретациях» кантовского текста —смысл и оправдание философии как таковой; в остальном тексте—доказательство априорных синтетических суждений, или высокая техника научности «вложения» в мир . меры собственного произвола. 148 Глаза 5 Из истории онтологического доказательства. Моцарт В высказываниях Эйнштейна есть афоризм, цитируемый иногда в подтверждение мудрой гармоничности миропонимания ученого: самое непонятное в мире (цитирую по памяти), это то, что мир понятен. Было бы странным специально и именно в этом случае оговаривать относительность приведенных слов и напоминать о том, что их правота есть вполне переменная функция некой определенной «точки зрения». Мир широк, и мир вполне допускает такую «инерциальную систему отсчета», где самым непонятным в нем представляется как раз его понятность. Но мир допускает . ц «преобразование» этого взгляда, вплоть до решительно обратной картины. Понятность и непонятность определяются здесь не раз и навсегда втемяшенными координатами, но с легкостью меняются местами, как шашечные фигурки в руках гераклитовского Младенца. Ибо не менее реален и такой взгляд на мир, где значимо противоположное. Особенно, когда он становится слишком понятным, чересчур понятным, понятны·,: до скуки, до школьного учебника, до профессионального зевка, настолько понятным, что полностью стирается вся непонятность этой сверхпонятности и остается лишь постылая лапласовская инструкция по •его эксплуатации. Тогда—и часто уже на самой грани—разъяренная природа вламывается через окно и чудовищно бестактными щелчками (молчим уж об обухе—он за пределами нашей ближайшей темы) проучивает головы, запрограммированные Вселенной. Природа бесцеремонно напоминает о себе: кризисами, катастрофами, парадоксами, тупиками, потрясениями... людьми. В распоряжении ее все средства исключений, весь головокружительный арсенал невероятии и небылиц, и все эти средства Оправданы уже ближайшей целью: ошеломить, растормошить, поразить, взорвать—оживить паралитическую мысль. Как знать, не здесь ли следовало бы искать генетическое объяснение чуда? Чудо—не чудо вовсе; оно—природная норма, — 103 —
|