Сочинения в четырех томах. Том 2

— Но мне все же не видно, что можно было бы ска­зать, в духе этих рассуждений, об изобразительной плос­кости в искусстве гравюрном. Она мне представляется тут какой-то случайной, не связанной с сам[и]м процес­сом работы мастера. Маслом, правда, не напишешь на чем попало, и механические свойства плоскости карти­ны непременно отразятся на характере работы. В гра­вюрном же искусстве совсем не так. Ведь гравюра может быть оттиснута, приблизительно говоря, на любой плос­кости, и характер оттиска от того мало изменится: бума­га ли, одна из бесчисленных сортов, шелк ли, кость, де­рево, пергамент, камень, даже металл — все это довольно безразлично в художественном строении гравю­ры. Мало того, и краска более или менее безразлично может быть заменяема; возможны тут если не разные консистенции, то во всяком случае — разные цвета. Вот эта-то условность двух главных материальных при­чин гравюрного изображения — плоскости и краски — колеблет меня в признании всего сказанного тобою ра­нее, хотя, как ты только что мог видеть, твою манеру рассуждать я усвоил...

— А мне думается — как раз наоборот: только ты не доканчиваешь правильно начатых мыслей, своих соб­ственных. Ведь в этой произвольности краски и изобра­зительной плоскости гравюры содержится тот самый подмен, тот самый обман, какой содержится и в протес­тантском провозглашении свободы совести, и в протес­тантском же отрицании церковного — что я говорю цер­ковного? — все-человеческого, человечного — предания.

Что дает нам эстамп? — Листок бумаги. Самое не­прочное, что только можно себе представить: и мнется, и рвется, промокает, вспыхивает от близости огня, плес­невеет, даже не может быть вычищенной — символ тленности. И на этом, самом непрочном,— гравюрные штрихи! Спрашивается, возможны ли эти штрихи, как таковые, на бумаге? Ну, разумеется, нет: это — линии, самим видом своим показывающие, что они проведены на поверхности весьма твердой, которую, однако, все же преодолевает, царапает, разрывает острие штихеля или

1

иглы. В эстампе характер штрихов противоречит свойст­вам поверхности, на которую они нанесены; это проти­воречие побуждает нас забывать об истинных свойствах бумаги и предполагать в ней что-то весьма твердое. Эсте­тически мы учитываем надежность бумаги, обеспечен­ность прочности ее гораздо большею, нежели это есть на самом деле. А то обстоятельство, что штрихи эти не уг­лублены, заставляет предполагать мощь гравера неизме­римо большею, чем она есть на самом деле, раз мы видим, что рука его, даже на таком твердом веществе, которое ему не поддалось, все-таки осталась сама твердою, не дрогнула. Получается впечатление, будто никакого вещественного изменения гравер не вносит, а проявляет «чистую», в смысле Канта, реконструирующую деятель­ность формообразования, и таковая якобы вполне сво­бодно воспринимается всякою поверхностью — опять в духе Канта. Получается, далее, впечатление, что эта формообразующая деятельность общегодна и потому вполне свободно усвояется всякой поверхностью. Кажется, что это формообразование стоит выше ограничений ус­ловиями среды, в которой форма образуется, т. е. чистая, и тем дает полную свободу, даже полный произвол в вы­боре индивидуальных свойств поверхности. Но это-то и есть обман. Начать бы с того, что произведением гравюрного искусства, гравюрой мы называем то, что вовсе не гравировано, не резано. Собственно гравюрой, самою гравюрой является металлическое или деревянное клише; мы же подменили в названии это клише оттис­ком и говорим о гравюре, подразумевая эстамп. Но это смешение — вовсе не случайно. Только на клише фактура работы понятна как не произвол резчика, а как необходимое последствие свойств изобразительной плоскости, и в клише указанных выше обманов эстети­ческого восприятия нет.