Сочинения в четырех томах. Том 2

— Извини, остановлю тебя вопросом. Значит, ты усматриваешь в натянутом на подрамник холсте возрож-денского искусства нечто, отвечающее духу самого ис­кусства. Ведь и холст, по-видимому, распространяется исторически вместе с органною музыкой и масляной краской.

— А можно ли... не скажу даже думать, а, силь­нее: ощущать иначе? Ведь характер-то движения, которым накладывается краска,— этот характер много­кратно повторяемых движений связан с внутренней жизнью, и если он внутренней жизни не соответствует, ей противоречит, то должен же он быть изменен,— пусть не у отдельного художника, а в искусстве народа, наро­дов, истории. Можно ли себе представить, чтобы десят­ками и сотнями лет тысячи и десятки тысяч художников целую жизнь делали движения, своим ритмом не сходя­щиеся с ритмом их души? Явно: либо изобразитель­ная плоскость способна извести из себя только ритмы определенного типа, выражающие ее динамику, и тогда победит художника, индивидуально или исторически,— и он сделается не тем, что он есть по всему духовному строению; либо, напротив, художник,— тоже или ин­дивидуально, или исторически,— настоит на своем соб­ственном ритме; тогда он вынужден будет отыскивать себе новую плоскость, с новыми свойствами, соот­

1

ветствующую своими ритмами его ритмам. Художник либо должен подчиниться, либо отыскать себе в мире подходящую плоскость: не в его власти изменить мета­физику существующей поверхности.

Теперь о холсте. Упругая и податливая, упруго-податливая, зыблющаяся, не выдерживающая человече­ского прикосновения, поверхность натянутого холста делает изобразительную плоскость динамически равно­правною с рукою художника. Он с нею борется как «с своим братом», и она осязательно воспринимается за феноменальность, к тому же переносимая и поворачи­ваемая по желанию и не имеющая независимого от про­извола художника освещения и отношения к окружаю­щей действительности. Недвижная, твердая, неподатли­вая поверхность стены или доски слишком строга, слишком обязательна, слишком онтологична для ручно­го разума ренессансового человека. Он ищет ощущать себя среди земных, только земных явлений, без помехи от иного мира, и пальцами руки ему требуется осязать свою автономность, свою самозаконность, не возмущае­мую вторжением того, что не подчинится его воле. Твер­дая же поверхность стояла бы пред ним, как напомина­ние об иных твердынях, а между тем их-то он и ищет позабыть. Для натуралистических образов, для изобра­жений освободившегося от Бога и от Церкви мира, ко­торый хочет сам себе быть законом, для такого мира требуется как можно более чувственной сочности, как можно более громкого свидетельства этих образов о себе самих, как о бытии чувственном, и притом так, чтобы сами-то они были не на недвижном камени утвер­ждены, а на зыблющейся поверхности, наглядно выра­жающей зыблемость всего земного. Художник Возрож­дения и всей последующей отсюда культуры, может быть, и не думает о сказанном здесь. И не думает; но пальцы-то его и рука его, умом коллективным, умом са­мой культуры, очень даже думают об условности всего сущего, о необходимости выразить, что онтологи­ческая умность вещей подменена в мировоззрении эпохи — феноменологическою их чувственностью, и о том, что, следовательно, человеку, себя самого сознавшему неон­тологическим, условным и феноменальным, естественно принадлежит распоряжаться, законодательствовать в этом мире метафизических призрачностей.