Чума

мальчуган. Весь в черном, как и его сестренка, он как-то съежился и ка-

зался миниатюрной тенью отца. Ночной сторож, не выносивший господина

Огона, ворчал:

- Этот-то и помрет одетым. И обряжать его не придется. Так и отпра-

вится прямехонько на тот свет.

Нашлось в дневнике место и для записи о проповеди отца Панлю, но со

следующими комментариями: "Мне понятен, даже симпатичен этот пыл. Начало

бедствий, равно как и их конец, всегда сопровождается небольшой дозой

риторики. В первом случае еще не утрачена привычка, а во втором она уже

успела вернуться. Именно в разгар бедствий привыкаешь к правде, то есть

к молчанию. Подождем".

Записал Тарру также, что имел с доктором Риэ продолжительную беседу,

но не изложил ее, а отметил только, что она привела к положительным ре-

зультатам, упомянул по этому поводу, что глаза у матери доктора карие, и

вывел отсюда довольно-таки странное заключение, что взгляд, где читается

такая доброта, всегда будет сильнее любой чумы, и, наконец, посвятил

чуть ли не страницу старому астматику, пациенту доктора Риэ.

После их беседы он увязался за доктором, отправившимся навестить

больного. Старик приветствовал гостей своим обычным ядовитым хихиканьем

и потиранием рук. Он лежал в постели, под спину у него была подсунута

подушка, а по бокам стояли две кастрюли с горошком.

- Ага, еще один, - сказал он, заметив Тарру. - Все на свете шиво-

рот-навыворот, докторов стало больше, чем больных. Ну как, быстро дело

пошло, а? Кюре прав, получили по заслугам.

На следующий день Тарру снова явился к нему без предупреждения. Если

верить его записям, старик астматик, галантерейщик по роду занятий, дос-

тигнув пятидесяти лет, решил, что достаточно потрудился на своем веку.

Он слег в постель и уже не вставал. Однако в стоячем положении астма его

почти не мучила. Так и дожил он на небольшую ренту до своего семидесяти-

пятилетия и легко нес бремя лет. Он не терпел вида любых часов, и в доме

у них не было даже будильника. "Часы, - говаривал он, - и дорого, да и

глупость ужасная". Время он узнавал, особенно время приема пищи,

единственно для него важное, с помощью горошка, так как при пробуждении