|
Позднее, у Дунса Скота (следовавшего августиновской традиции) индивиды и их субстанциальные формы уже вовсе неразличимы. И хотя материя ещё признаётся субъектом возникновения вещи, сама по себе она познаваема только по аналогии с формой (Duns Scotus, Opus Oxoniense, Commentarium..., XII). Последнюю точку в схоластической трактовке проблемы индивидуации поставил Уильям Оккам. Он возвращается к аристотелевским истокам. Факт существования вещи – вот для него основа индивидуации. Индивидуально всё, что существует и именно потому, что это есть; а всё есть либо материя, либо форма, либо сочетание того и другого. Индивидуальную и универсальную природу вещи нельзя разделить. И хотя индивидуальное (особенное) не может быть универсалией, единичное (индивидуальное) познаётся только через общее (Ockham William, Quodlibeta). Нет надобности пояснять, что этот тезис Оккама столь же важен для теории познания, как и предыдущий тезис Фомы Аквинского. Позднее, касаясь того же вопроса об отношениях индивидуального (единичного) и общего, Николай Кузанский заметит, что, хотя знание единичного и знание общего всегда неполно и неточно, ошибка в знании единичного (индивидуального) неизменно больше, чем ошибка в знании общего. Завершением схоластики был кризис её метафизики. Но хотя новая философия тяготела к научному обсуждению проблем, споры по проблеме индивидуации всё ещё продолжались в рамках схоластической антитезы “форма – материя”. Так, Лейбниц, в частности замечает, что решая проблему индивидуации, он намерен «в известном смысле восстановить права древней философии и вернуть назад почти изгнанные субстанциальные формы»[145]. Правда, теперь проблема индивидуации ставилась им и другими в иной концептуальной атмосфере и в условиях развитого естествознания и логики. По примеру Аристотеля, Лейбниц связывал проблему индивидуации с понятием об индивидуальной субстанции, которая по природе своей такова, что любое суждение о ней должно быть только аналитическим, а для этого необходимо обладать понятием индивидуальной субстанции во всей её полноте. Иначе говоря, понятие индивида должно включать в своё содержание все предикаты этого индивида. В связи с этим Лейбниц говорит о «безграничной тонкости вещей, заключающей в себе всегда и повсюду актуальную бесконечность»[146]. И хотя Лейбниц принимает нечто вроде принципа “бесконечной детализации” по отношению к вещам, он отказывается от этого принципа по отношению к внутренней природе индивидуальных субстанций: индивидуальная субстанция структурно однородна, она не состоит из частей, хотя и может подвергаться превращениям. Каждая индивидуальная субстанция мыслится Лейбницем как монада, как замкнутый мир, в который нельзя проникнуть, но которая заключает в себе всё – это “живое зеркало вселенной”. Поэтому никакие внешние отношения монад не могут повлиять на их внутренние свойства, по которым они “отделены” друг от друга. Универсум монад образует нечто похожее на хаусдорфово пространство, в котором понятие тождества (декларируемое принципом тождества неразличимых) относится только к внутренней топологии объекта и не касается топологии положения. — 66 —
|