|
Возможные гипотезы, связанные с ответами на поставленные выше вопросы об индивидуации, ещё в эпоху средневековья (в средневековой догматике) получили название “принципа индивидуации” по одноимённому сочинению Фомы Аквинского (De principio individuationis). Но Аристотель, по-видимому, первый придал проблеме индивидуации собственно теоретическую постановку [141]. Для её решения в качестве индивидуализирующего начала он ввёл особую субстанцию, названную им материей, и свёл общую проблему к ответу на вопрос: каким образом неопределённая материя становится единичной вещью (индивидом)? Так как субстанциальность и единичность для Аристотеля совпадали, ответ на этот вопрос он предлагал в рамках низшего вида (infima species) только для материальных сущностей, отделяя чистый акт их существования (subsistentia) от их существования в определённой форме (substantia). И хотя, по Аристотелю, “сущность – то, чем материя становится” (а это “образ или форма”), всё же основание для индивидуации он видел не в форме, а в материи, ибо вид (форма), в отличие от материи, неделим и, следовательно, не способен к разнообразию. Форма создаёт различия видов, материя – различия индивидов. У индивидов (индивидуального) особый статус: индивидуальное, как таковое, неопределимо и даже непознаваемо (мы можем только его сохранить!) и его нельзя приписать (как предикат) ничему (никому) другому[142]. Между тем, форма, как сущность, как универсалия, допускает явное определение и принадлежит многим. Форма – это итог развития материи, предусмотренная высшим разумом для классификации вещей. Вполне возможны две вещи одной формы. Это означает, что они принадлежат одному виду. В этом случае мы вправе сказать: “вещь х такая же (idem species), что и вещь у”. Но если речь идёт только о совпадении (тождестве) формы, то мы не вправе утверждать, что “вещь х – это та же самая вещь, что и вещь у”. Понятие “тот же самый” равносильно понятию “единственный по числу” (idem numero), а такая единственность обусловлена только “мерой материи”, свойственной каждой из телесных вещей. И Аристотель (правда, не всегда последовательно) склонялся к тому, что своей индивидуальностью все вещи обязаны материи, которая в каждой из них неповторима [143]. Отсюда нетрудно заключить, что проблема индивидуации решалась им отрицательно. И поскольку индивидуальное неопределимо, индивидуацию необходимо принимать как эмпирический факт и не распространять на абстрактные (идеальные) объекты. В поздней античности и в схоластике аристотелевский концептуализм обрастает элементами платонизма. К индивидам теперь относят уже не только материальные объекты, но и идеальные, например такие, как душа. И всё же проблема индивидуации ещё долго сохраняет контуры, данные ей Аристотелем, благодаря усилиям Фомы Аквинского, возродившего аристотелизм внутри христианской догматики. Правда, для идеальных объектов, являющихся чистыми формами без материи, взгляд на индивидуацию дополняется понятием о “субстанциальных формах”, которое затем распространяется и на материальный мир, образуя своего рода триаду: вещь в целом (quod est); её субстанциальная форма (quo est); и акт творения, соединяющий то и другое. При этом материя перестаёт быть единственным началом индивидуации, разделяя эту роль с индивидуальной формой (Aquinas Thomas, Contra Gentiles, II, 50), так что всё индивидуальное предстаёт как сочетание “этой материи” и “этой формы”. И Аквинский делает важное утверждение о роли проблемы индивидуации для науки и для теории познания: познаваемо лишь прошедшее индивидуацию [144]. — 65 —
|