Сибирская жуть

…Тогда у Дементьевых пропал новый лодочный мотор, и Дементьев подал заявление — мол, якобы шастал возле его сарая соседский Колька — ненамного старше Тамары.

Участковый посадил Кольку в КПЗ и взял парня в такой оборот, что, наверное, скоро сознался бы Колька. За парнем водились какие-то мелкие глупости — отнимал деньги у младших, вытаскивал рыбу из вершей. А заступиться было некому: отец Кольки пожелал остаться неизвестным. Мать мыла в школе полы — техничка. И, скорее всего, замордовал бы, заставил бы сознаться Кольку участковый Егор Васильевич, не упади мать Кольки в ноги Ульяне Тимофеевне. Мол, близко не подходил Колька к лодочному мотору, а сбыл мотор сам старший Дементьев, потому что хотел откупиться от Любки, а Любке надо травить плод от Дементьева, а сам Дементьев что хочешь сделает, чтобы до жены бы это дело не дошло.

Любка — почти тридцатилетняя Любовь Аркадьевна — и правда уезжала недавно, вроде проведать сестру.

Ульяна Тимофеевна слушала Колькину маму, пила с блюдечка чай, усмехалась, и высказывалась в духе, что если и правда решил Дементьев погубить невиновного — с него же и взыщется, и сам же он во всём сознается.

— Любка и та скорей сознается, чем этот!

Бабка скосила глаз на гостью, усмехнулась… И женщина вдруг выпрямилась на стуле, окаменела лицом.

— Ну то-то… Дай мне времени, Елена. За два дни ничего не случится, а мне как раз два дни нужно.

Через два “дни” было полнолуние. В эту-то августовскую ночь Тамара и услышала про “обручи”, но до этого бабка долго, весь вечер раскладывала карты, что-то бормотала, что-то прикидывала, соединяла… А потом ушла в баньку в полночь, а что делала там — не рассказала.

Наутро примчался участковый…

— Ты ему на сердце, бабушка?..

— Нет, зачем же? Я ему сюда, на… (на бёдра — скажу я читателю, но бабка употребила совсем другое выражение. — А.Б.). Для многих мужиков тут самое страшное. Как накинешь, и “стоячка” у него кончится, — объясняла бабка внучке с простотой и доходчивостью первобытного человека.

У неё всё было просто, всё называлось своими именами, и слов научных, изящных и приемлемых в салонах никто как-то и не искал. Так объяснял неандерталец Оп из “Заповедника гоблинов”: “Если мы срыгивали — то мы так и говорили — срыгиваем”. Если речь шла о “стоячке”, бабушка так и объясняла тринадцатилетней внучке, понятия не имея о “научном” слове “эрекция” и нисколько в нём не нуждаясь.

— Так это только первый обруч. Если набросить второй, куда хуже будет. А после третьего уже и сама ничего не поправишь. Если наверх бросать обручи, на сердце, третий — это верный конец, а часто помирают и после второго.