|
— А ещё надо бы тебе… — Тамара назвала травки, которые надо попить (и названия которых, разумеется, тут же вылетели у меня из головы). — А от сглаза можешь? — довольно глупо спросил я, и Тамара покраснела и кивнула. Покраснела, привыкнув считать сглаз и прочую мистику чем-то совершенно неприличным. Как бы и нехорошо поминать сглаз в порядочном обществе. Матерщину в своём присутствии, кстати, Тамара легко допускала — привыкла к ней с раннего детства и от неё вовсе не краснела. Пустяки, дело житейское… А кроме знания активных точек на человеческом теле и умения на них нажимать было и ещё другое, к которому нужно было готовиться, готовиться и готовиться… На всю жизнь Тамара запомнила, как открылась ей тайна сломанных досок в заборе, свистящий голос бабушки в полутьме баньки, её почти что страшное лицо. — Сделаешь доброе дело — тут же надо и злое! Построишь — тут же и разрушь! Хоть ветку обломи, хоть доску в заборе разрушь! Иначе саму тебя, как эту доску, переломит… — А что надо сломать… Бабушка, неужели надо убивать?! — Вовсе не надо. Агафья — та пауков в баньке душила, но, вообще-то, не обязательно. А сломать, испортить что-нибудь да надо. — А как? — Как добро творишь, так и ломай. О чём идёт речь, Тамара поняла скоро, когда к бабке принесли заходящегося криком малыша. — Давно орёт? — Третий день… — Ну, давайте. Бабка унесла вопящий, изгибающийся свёрток, что-то приговаривала, разворачивала, стала водить руками вдоль покрасневшего, прелого тельца. — Что они его, не моют никогда?! — ворчала бабка и тут же Тамаре: — Видишь, что? Грязный он, вонючий, само собой — будет орать. А тут ещё и сглаз… Что бормотала бабка, Тамара не уловила, но похоже, что не в этом было дело, не в бормотании. И даже не в лёгком-лёгком массаже, касании тельца младенца было главное. Бабка напряглась, словно от неё через пальцы что-то переходило к младенцу, Тамара почувствовала — главное именно в этом. Малыш внезапно замолчал, завертел головой, и взгляд у него изменился. То был взгляд напуганной зверушки, тут сделался осмысленный, изучающий. Громко сопящий мальчишка обнаружил возле себя чужих людей, скривил губы, собираясь зареветь… И почему-то не заревел: то ли влияние бабки, то ли попросту устал орать. Бабка сгребла малыша, даже не стала толком заворачивать, вынесла переминавшейся с ноги на ногу матери, ждавшей с перекошенным лицом. Едва кивнув рассыпавшейся в благодарности женщине, выскочила наружу. Явственно послышался звук: лопнула доска в заборе. А Ульяна Тимофеевна вернулась без капель пота на лбу, румяная, с довольнёхонькой улыбкой и ещё долго поила гостью чаем с вареньем, пеняла на плохо просушенные, нестиранные пелёнки, пугала её болезнями, с которыми и ей, Ульяне Тимофеевне, не справиться. — 31 —
|