|
А Тамаре на всю жизнь запомнилось, как из бабушки в младенца как бы перетекало нечто, и высокий звук лопнувшей доски. Помнила ещё, как Ульяну Тимофеевну позвали к женщине, измученной до крайности камнями в почке. Стоял сильный мороз, шли на другой конец деревни. Платками закутались так, что, по словам Тамары, еле глаза было видно. — Ох, Ульяна Тимофеевна, помогай… — метнулись к бабке с крыльца. — Не мельтешите. Татьяна где? — Фельдшер был, ничего не сказал… — Фельдшер! — фыркнула бабка надменно. Возле раскрытой кровати, на табуретке сидит, закусив губу, женщина с крупными каплями пота на лице. Сидит, и сразу видно: боится переменить позу, боится шелохнуться — так ей больно. Потому и сидит не на кровати, на жёстком. При виде Тамары губы, впрочем, тронула улыбка. — Учишь, Тимофеевна? — чуть слышно. — Учу, — коротко ответила бабка, как полено о полено стукнуло. Зыркнула глазами, выгоняя прочь ненужных. И опять Тамара видела, как из бабушки как будто выходило что-то, перетекало в больную. — Вот сейчас, сейчас… Гляди, Танюша, веду я его, веду… — Бабка говорила легко, нараспев, почти пела. — Вот сейчас должно и полегчать… Татьяна кивнула, пока ещё закусив губу, ещё тяжело, с натугой втягивая воздух. — Во-оот… Воо-от… Гляди, теперь он уже не опасный, камешек этот, — всё пела, причитала бабка, и Тамара видела — женщина успокаивается. Ей уже не так больно и страшно: не так напряжёно лицо, не так руки стиснули платье, глаза обрели выражение. Тамара не могла бы сказать, сколько времени прошло, пока женщина выпрямилась, улыбнулась, сказала “ох…”. Выпрямилась — еле заметно, улыбнулась чуть-чуть и сказала еле слышно. Но ведь сказала же?! И ещё работала Ульяна Тимофеевна, и Татьяна легла, наконец, и тихо, протяжно вздохнула — отпустила боль. Ульяне Тимофеевне кланялись, что-то совали, что-то сулили, полусогнувшись, бегали вокруг. Старуха решительно шла, закусив нижнюю губу, с окаменевшим лицом; щёки прочертили крупные капли из-под волос. — Потом! — властно отстранила она свёртки, чуть не бегом выскочила на стылую, уже под ранними звёздами, улицу. И по улице шла чуть ли не бегом, с каким-то перекошенным лицом. — Бабушка… Тебе нехорошо? — Молчи, не суйся под руку. Тамара чуть не задохнулась на морозе, пока Ульяна Тимофеевна не оказалась перед собственным домом. И внучка не поверила глазам своим: легко, сами собой поднимались ворота; сошли с петель, зависли на мгновение, с грохотом и треском рухнули, поднимая столбы снежной пыли. — У-уфф… — Ульяна Тимофеевна перевела дух, почти как Татьяна, когда отпустила боль. Поймала взгляд внучки, усмехнулась: — 32 —
|