|
— В “тебе”, в “твоём”! Как понимать? — А так, что ты перейдёшь в совершенно новое состояние и себя прежнего помнить не будешь… Я только плечами пожал. Карьков стал объяснять: — А ты помнишь себя в материнской утробе? А ведь это был целый мир, была целая жизнь. Ты просто был в другом состоянии, на определённом этапе превращений, не говоря о том, что когда-то являлся просто маленьким семенем. Тоже, надо сказать, определённое состояние, определённый этап, определённая жизнь. А ты помнишь себя крохотным грудничком, когда ещё не встал на ноги, не пошёл? “Философ, тоже мне! Какую ахинею он прёт?” — подумал я тогда, не догадываясь, что впоследствии его слова не будут давать мне покоя, поразят недосягаемой своей глубиной, а сейчас пьянел всё больше и больше. Предметы поплыли перед глазами, сделались мутно-туманными. Я, кажется, запел, потом стал хохотать, потом снова навалился на пищу. Вместо старика передо мной скалила зубы какая-то полузнакомая рожа. Я не выдержал, пошёл и рухнул на нары. Но уснуть не мог и снова сел на лавку, за стол. Потом побежал зачем-то на улицу. Потом вернулся… И так всю ночь — в бешеной, фантастической карусели. На какое-то время старик куда-то исчез, перед этим очень странно посмотрев на меня и взяв чего-то под нарами. Я кричал, звал его, бегал вокруг избушки, а потом рухнул в траву, стал бормотать: — Колдун, колдун! Лешачина таёжный! “А может, не колдун? — пронзило меня. — Может, этот самый… как его… в общем…” Почему-то вспомнилась давняя история, рассказанная кем-то из казачинских стариков. Гулял-де во время гражданской войны по окрестным городам и селениям разбойник Ханжин и, награбив уймищу золота, спрятал его где-то в тайге. Спрятал и поручил верному человеку хранить, сам на время убежав за границу. Так, может, Карьков и есть тот верный его человек. Может, он и исчез затем, чтобы проверить тот клад… Проснулся я в избушке на нарах. Карьков суетился на улице возле костра, жаря новую порцию карасиной икры. Голова моя трещала так, что рябило в глазах, я едва двигался, а Карькову, чувствовалось, — ничего. Он сноровисто справлялся с приготовлением еды и, по-прежнему не глядя на меня, мурлыкал что-то под нос. Через неделю Карьков отвёл меня обратно в село. Вернулся я в него с каким-то не очень хорошим, жутковатым осадком в душе. Что за человек этот таёжный скиталец, я так и не узнал, хотя главной целью моего путешествия было всё-таки это. Загадок только прибавилось. И одной из этих загадок было удивительное провидение Карькова. Например, он говорил: — 29 —
|