Пучина людская

Так и произошло. Весть долетела мигом. Но ... юнцы со­чли это блажью стареющего конюха. Надо же: распоряжаться сотней лошадей и ходить пешком? Так можно докатиться до того, что и дрова самому придётся заготавливать, и трудодни предложат урезать, и огород лично пахать, и даже, упаси боже, навоз самостоятельно вывозить. Завидная должность пе­рестанет величать, а чем тогда отличиться от других: вон их сколько ... Каждый норовит посягнуть на старшего конюха!

И юнцы решили пересесть на двуколку. Хотя при этом теряется надменный вид верхового седока, но зато появляется бар­ственная раскидистость тела от борта до борта повозки. Однако скоро выявилось неудобство, ибо в двуколке сильно трясёт в ритме бега лошади и сохранить надолго важный вид трудно. Но на конюшне-то он – старший, потому некому пере­чить замене двуколки на бричку. В неё можно подстелить вдо­воль сена, и она плавно станет катиться по ухабам на своих четырёх колёсах. Впечатление создавалось достойное: утром помощник, скромно примостившись на околыше брички, под­гоняет транспорт к самому крыльцу начальственного дома и незаметно исчезает. Кажется, конюх только потому старший, что, даже будучи дома, он думает лишь о конюшне и готов в любой момент вскочить и мчаться, и устранять, и радеть, и весь он в пользе и заботе о вверенном деле. Лошадь стоит спокойно, видимо думая, что лучше уж подремать в тени, чем плуг тащить на пахоте, лениво отгоняет мух и ждёт. Вот уже хозяйка плеснула помои курам, дала корм собаке и сарайной живности, одёрнула фартук и уставилась на дверь. И точно!

Она открылась и появился Сам. Важно подошёл к скобе, отвязал вожжи, крикнул встрепенувшемуся коню: „Но, но, не танцуй!” – и погрузился в сено. Бричка мягко качнулась, про­села и в таком собранном виде экипаж выкатился за ворота. Целых восемьсот метров до самой бригады зрелищем могли любоваться селяне. А на бригаде помощник принял коня и начал его докармливать и допаивать, кузнец занялся бричкой, шорник упряжью, словом, свита на день обеспечена работой.

Вот только было неловко и даже опасно видеть со двора бригады огороды, на которых женщины тянули плуг, а дети рулили плугом, как заправские пахари. Недолго думая, поста­вили забор, к нему ворота и учредили должность дежурного по конюшне. Теперь ни внутрь не заглянуть, ни выйти тайно, ни войти. Люди начали роптать. Сначала тихо, как бы приме­риваясь, потом громче и, наконец, женщины набросились с кулаками на владыку. Ну, если уже дошло до кулаков, то далее происходит всё по народному нраву: Настя по прозвищу Ступа на своих крепких ногах подбежала вплотную к зарвавшемуся конюху, развернулась к нему спиной, резко наклонилась и вмиг задрала все свои юбки так, что голова скрылась под воро­хом одежды, выставив напоказ лишь выпуклые белые неесте­ственно большие ягодицы и всё имеющееся между ними. Не­мая сцена продолжалась долго. Настя стояла в позе, конюх – с выпученными глазами в растерянности, его свита замерла в ожидании развязки, люди же, с детства знакомые с ритуалом, начали понимающе улыбаться, потом подхихикивать и вскоре все, держась за животы, хохотали до икотки, до приседания на одно колено и до обнимки всех со всеми. Осмеянный живым уже не считался. Он может даже остаться на селе, но люди его замечать не будут, станут огибать немым потоком и смотреть сквозь него, как через пустое место. Такое выдержать не под силу никому. Вскоре на соседних бригадах юнцы, нахально покусившиеся на авторитет Андрея Андреевича, исчезли, как и не было их вовсе, а зачинщик наведения порядка ликовал.